Сана отвечал, что, к сожалению, нет. Не имел такой чести — находиться в столь высоких сосцах. Коза фыркнула и, топнув копытцем, продолжала:

— Ух и страшная же она, прям как я! Любого титанища напугает, вспять оборотит. Как запоет:

Я — коза-дереза,

За три гроша куплена,

Под бока луплена!

Тупу-тупу — ногами,

Заколю тебя рогами,

Ножками затопчу

И хвостиком подмечу! —

так всякий титан бегом от нее, не знает куды деваться: горы рушит, реки вспять обращает и, от греха подальше, в землю кротом зарывается. Вот мы какие — козы!

— Да уж… — протянул Сана, впечатленный размахом описанной катастрофы.

Он еще несколько раз заговаривал с сивой козой, но она продолжала видеть в нем одно только млеко, и когда Пелагея доила ее, настойчиво убеждала дополнить ведерышко — вон немного не хватает, ныряй де туда, как раз полнехонько будет! Сана отнекивался: он не верил, что, погрузив себя в жидкость, поднимет уровень молока в ведре хотя бы на миллиметр.

Сестры, сидящие на крылечке, затянули любимую песню про гудок парохода и про звезды, летящие на корму, как вдруг в ворота застучали и раздался окрик:

— Ефремовна, скорее! Пекарь утонул! На Втором омуте!

Пелагея Ефремовна охнула, схватилась за сердце — и сбежала по ступенькам, споткнувшись в воротах. За ней помчалась Лилька, напрочь забывшая о Крошечке. Следом затряслась Люция с Милей на руках. Только куда им было угнаться за Пелагеей, бегавшей гораздо быстрее дочек: шаги у бабушки-маломерки были в собственный рост.

И уж разнобой голосов летел над Поселком:

— Пека-арь, Пека-арь уто-ну-ул… Ой, Пека-арь…

Крошечка, оставшаяся во внезапно опустевшем дворе одна, подумала-подумала — и, выбравшись за ворота, побежала к реке вслед за родней: она никогда еще не встречала Пекаря, только изо дня в день ела хлебушек, который тот выпекал.

Сана, как раз перед этим вернувшийся в Купальщицу, теперь в форме туманной женской фигурки, опрокинувшейся плашмя, плыл над бегущей девочкой.

А из каждой улицы, любого заулка, из всякого барака, из очередной избы высыпали люди — и бежали к Постолке: кто разутый, а кто в носках, кто с поварешкой, второпях сунутой в карман фартука, а кто со стамеской или чекушкой. Внезапно все — не вполне выбравшись из субботних будней — оказались перед чертой, за которую вынесло одного из них: Пекаря.

На обрывистом берегу Постолки, изъеденном гнездами ласточек, против Второго омута собралась толпа… Крошечка, присев на корточки и набычившись, разглядела в промежутке между переступающих ног — откинутую белую руку Пекаря, похожую на вздутое веснушчатое брюхо окуня.

Бабушка Пелагея пыталась вернуть в мертвое тело — забытый на траве будний костюм — праздничное тепло жизни. Отдавала часть своего воздуха, своего участья — но… тщетно. Простоволосая и сопревшая, Пелагея Ефремовна отвалилась наконец от Пекаря — поцелуи с утопленником ничего не дали — и, отдышавшись, словно бы извиняясь, ворчливо сказала:

— Я ведь вам не Бог… Сами бы попробовали…

Сана наблюдал с удобной верхней позиции, но так и не застиг душу, покидавшую брошенное отрепье. Возможно, она вырвалась раньше, чем он оказался на берегу, возможно, уходила тайными тропами, возможно, ему вообще не дано было этого видеть.

Дядя Венка по такому случаю совершенно законно напился до полного беспамятства, а пока был в сознании, все повторял:

— Не видать нам теперь хорошего хлебушка, как ушей Пекаря!..

И как в воду глядел: хлеб у нового пекаря оказался самым обычным. И уж никто из городских гостей не покупал по пять-шесть буханок, чтобы вручную тащить тяжелую сетку (семь километров по лесу да тридцать — в вагоне поезда, иногда с опасностью для жизни, вися на подножке), чтобы всю неделю, до очередного приезда к поселковой родне, лакомиться да поминать Пекаря добрым словом.

…Осенний день до седых сумерек коротали впятером: бабка Пелагея возилась на кухне, Миля ей всячески мешала (а иногда складывала на Половце башни и стены из кубиков, на которые лучше было не дышать, чтоб не обрушить строение), Мавра дремала на печи, Крошечка, став коленками на диван, облокотившись о выгнутую спинку, выглядывала в окошко мать, Сана цыганской серьгой висел на ее ухе.

Дом стоял на холме, и дорога хорошо просматривалась: на развилке за клубом она сворачивала вправо к дому Газакаевых и за складами плашмя бросалась на бревенчатый мост через Постолку, богатую омутами. Дальше дорога терялась в вересковой пустоши, за которой стояло вотяцкое село Курчум. Крошечка, которую окликала бабка Пелагея (дескать, давай-ка, девонька, ски сочни для пельменей — учись), отвлекалась, чтобы помочь, а когда возвращалась на свой пост — застигала видение на темном мосту… Трогательно одинокая фигурка Лильки, возвращавшейся из школы, поражала истосковавшуюся душу Крошечки так, будто она увидела сошедшую с заоблачных высот Денницу, напялившую зачем-то охристое демисезонное пальтецо с рукавом реглан (пальто на фабрике «Уральская большевичка» собственноручно сшила тетя Люция).

Зеленый кованый сундук, над которым висела вышитая болгарским крестом косоротая девочка в обнимку с пегой козочкой (одна в сиреневом капоре, другая — с желтым колокольчиком на шее), давно привлекал Орину. Но сундук был заперт на висячий замок, который не лает, не кусает, а в дом не пускает. Из сундука, будучи в настроении, бабушка Пелагея, точно фокусник, вынимала и показывала внучке всякие неожиданные вещи, вроде сильно потертой коричневой кожаной сумки, на длинном ремне, со множеством замков и отделов, где лежали, каждая в своем домике, рейсшина, рулетка, тетрадка с какими-то выцветшими записями. И еще — несколько сохранившихся фронтовых писем дедушки и его же янтарный мундштук. В другой раз Пелагея Ефремовна вытащила синюю фуражку с золотыми дубовыми листочками на лакированном околыше, а как-то — бронзовый портсигар, в котором что-то бренчало: оказалось, медали, висящие на затянутом полосатой тканью металлическом основании. Медали очень хотелось потрогать и пощупать, а лучше прицепить к груди, но бабушка показывала их только издали, а в руки отнюдь не давала: дескать, эта — «За освобождение Варшавы», эта — «За взятие Будапешта», эта — «За взятие Берлина», вот — «За боевые заслуги», а вот эта — «За отвагу».

Однажды бабка Пелагея забыла запереть сундук, и Крошечка, воровато оглядываясь, кинулась к нему, сдернула накидку из вологодских кружев, и, поднатужившись, подняла крышку: увы, внутри лежали свернутые куски темной материи; Крошечка зарылась в сундук и наконец в одном из отрезов нащупала портсигар, достала пару медалей и булавками, оказавшимися с исподу накладок, нацепила на кофту (Сана третьей — невидимой — наградой сиял на ее груди). Но не успела она покрасоваться перед зеркалом, как бабушка, уходившая в магазин, вернулась и, увидав медалистку, онемела. Но быстро обрела дар речи и, воскликнув: «Яп-понский городовой!», надавала внучке по серейке, приговаривая: «А ты тот Берлин брала?! А ты ту Варшаву освобождала?!»