Мюир, восстановивший все события предыдущего вечера, теперь подошел к самому страшному, и в его глазах отразился ужас.

— Мне надо было принести молоко, — хрипло, чуть ли ни с благоговейным ужасом, произнес он. — Я взял пустые бутылки… — По его лицу потекли слезы, и Кларк сжала ему руку. — Я поставил их, но одна упала и покатилась по дорожке, и я пошел за ней… — Мюир умолк, пытаясь сдержать слезы. Райт смотрел на него и в глубине души задавался вопросом — а не спектакль ли это? — Я увидел ее ногу, под изгородью…

Райт не спешил и позволил ему выдержать паузу. Мюир плакал, Кларк утешала его, а Райт терялся в догадках.

— Что он с ней сделал? — наконец выдавил из себя Мюир.

Это был вопрос, полный ужаса, заданный ребенком, боявшимся того, что скрывается в темноте. И Райт не знал, что ему ответить.

— Точно не знаю, — солгал он.

Повисла мимолетная и в то же время казавшаяся бесконечной пауза, но Мюир принял этот ответ.

— Там было так много крови, — жалобно и чуть ли ни с удивлением промолвил он, а когда присутствующие промолчали, добавил: — Я слышал, что ей перерезали горло.

Райт поймал на себе взгляд Кларк и уткнулся в свою записную книжку.

— A у вас и у вашей жены нет мобильных телефонов? — осведомился он, чтобы заполнить паузу.

Вдовец покачал головой:

— Мы не видели в них необходимости.

— Вы давно женаты?

— Три года. Почти четыре.

— А сколько Тому?

— Три.

Райт прилежно занес все эти сведения в свою записную книжку, скрывая тот факт, что они не представляют для него никакого интереса.

— Зачем? — спросил Мюир, глядя на макушку Райта, на то самое место, где в последнее время начала образовываться лысина.

Райт не понял, что Мюир имеет в виду, и Кларк переспросила:

— Зачем что?

— Зачем ее убили? — повернувшись к Кларк, повторил Мюир и вдруг, словно впервые догадавшись, добавил: — Ее изнасиловали?

Перед мысленным взором Райта промелькнули всевозможные виды мертвой Дженни Мюир. Одежда спереди была разорвана, и вокруг было столько крови, что Райту мало что удалось рассмотреть. Он хотел было убедить этого маленького и вконец потерянного человека, сидевшего перед ним, что уж об изнасиловании-то он может не волноваться, но Мюир не нуждался в лицемерных утешениях.

— Подробности будут известны только после вскрытия, — произнес он как можно мягче и, чтобы компенсировать неопределенность своего ответа, спросил: — Скажите, мистер Мюир, вы не знаете кого-нибудь, кто мог бы желать зла вашей жене?

Это был бессмысленный вопрос. Кто мог настолько воспылать ненавистью к уборщице и жене сотрудника совета, чтобы умертвить ее подобным образом?

Следующий вопрос Райта прозвучал так, словно он озвучивал собственные мысли:

— Она случайно не была знакома с Мартином Пендредом?

Мюир поднял голову, и Райту показалось, что в его глазах мелькнул какой-то отклик, который тут же угас.

— Не знаю, — покачал он головой.

Несмотря на возможную ошибочность своего впечатления, Райт решил развить эту тему.

— Вы уверены? Она не могла знать человека с таким именем до того, как познакомилась с вами?

— У нее не было настоящих приятелей до меня. — Он произнес это с гордостью, не заметив изумленного взгляда, который Кларк бросила на Райта.

— А чем она занималась перед тем, как вышла за вас замуж, мистер Мюир?

— Работала секретаршей.

— Она никогда не работала в Западной Королевской больнице?

Мюир этого не знал, и Райт счел необходимым это проверить, поэтому он спросил о ее девичьей фамилии.

— Педжет.

Райт уже начал было записывать это в записную книжку, как его вдруг осенило.

— Дженни Педжет? — переспросил он. Он мало что знал о деле Пендреда, но это имя стало притчей во языцех.

— Да, — подтвердил Мюир, услышав изумление в тоне собеседника. — А в чем дело?

Однако Райт, чувствуя, как его переполняет возбуждение, отделался лишь общими словами и откровенной ложью.

Когда Пендреды пошли в первый класс, их поведение стало не просто несносным, а патологическим. Их поступки стали настолько неадекватными, что руководство начальной школы вынуждено было пригласить психолога, который сначала поставил Мартину и Мелькиору диагноз «аутизм», а затем изменил его на тяжелую форму синдрома Аспергера, — изменение, которое скорее говорило о социомедицинских тенденциях, нежели отражало их реальное состояние.

Ни отец, ни мать Пендредов не придали этому особого значения. Несмотря на разъяснения, они не хотели мириться с мыслью, что их дети больны, и продолжали считать их просто «необычными»; понятие «болезнь» просто не укладывалось у них в голове. К тому же лекарств от этого не существовало, так какая разница, как назывались те причины, из-за которых Мартин и Мелькиор вели себя подобным образом?

Впрочем, как бы эта причина ни называлась, суть заключалась в том, что, несмотря на последующие годы обучения, восприятие их не улучшалось и они практически ничего не усваивали. Замкнутость мальчиков граничила с полным отчуждением, реакции их были непредсказуемы, их представления о мире оставались тайной, а лица выражали полную индифферентность.

Их академические успехи оставались чисто символическими.

Они вполне могли прожить свою жизнь и уйти, как и все остальные, в благословенное небытие, если бы им не повстречался на жизненном пути Гари Ормонд.

Кули сидел на кухне с таким видом, словно только что пережил приступ астмы. Выглядел он совсем плохо: лицо было бледным, его била дрожь, а дышал он так, словно ему не хватало воздуха, — казалось, он вот-вот лишится сознания. Когда в кухню вошел Гомер, Блументаль, склонившийся над Кули с заботливым видом, едва поднял голову.

— Где он? Где мозг? — В голосе Гомера определенно слышалось радостное предвкушение.

— Там, в сарае, — ответил Блументаль, не глядя на Гомера и продолжая заниматься Кули.

Внутри сарай выглядел именно так, как это представлял себе Гомер, за исключением одной мелочи. Среди затянутых паутиной банок со старой краской, сломанных игрушек, пустых картонных коробок и заржавевших садовых инструментов стоял небольшой холодильник. В сарае могли уместиться только двое, и незнакомой даме-судмедэксперту пришлось уступить Гомеру место. От нее исходил легкий аромат сирени, который так любила мать Гомера.

Внутри Молл делал снимки, которым позавидовал бы Сальвадор Дали. Дверца холодильника была открыта, свет внутри включен, и на полочке в дымке пара, томно окутывавшего обычные упаковки с продуктами, лежал человеческий мозг.