— Не знаю, Петруха… — как-то неуверенно протянул Иван, с Петрухой делиться ему не хотелось, да и при матери говорить о таких делах не след. — Обещал же…

— Вы чего там удумали, нехристи? — раздался у них над ухом противный каркающий возглас. Братья и не заметили, как мать к ним подкралась. Она еще в детстве, стоило им баловство какое задумать, тут как тут возникала, словно из-под земли, с хворостиной, а то и с поленом, и пикнуть не моги. — Вы что, поганцы, удумали? Чужую вещь присвоить? Крест! Крест украсть! Да что ж это делается, — с непривычной плаксивостью завопила Марфа Прохоровна, — где ж это видано, Господа обкрадывать? Крест вместо храма Божьего в лавку нести?

И от материнского непривычного плача стало Ивану совестно. Он, пока врал, уж и сам поверил, что крест он ни у кого с шеи не срывал, а княгиня его сама подарила и в церковь велела снести, и от этого ему было хорошо и спокойно, приятно было, а тут нате вам, опять он выходил распоследним проходимцем.

— Княгиня вроде говорила, что в нем мощи Сергия Радонежского запечатаны, — неуверенно сообщил он.

— Господи, вразуми ирода, сына моего! Это что ж ты удумал? Крест со святыми мощами как безделку какую продать, да еще и вместо того, чтобы в Храм Божий снести? — стонала мать. — Если завета ее высочества не исполнишь, прокляну, и детей твоих прокляну, и их детей, и тебя, Петька, с детями, так и знайте! — Последние ее слова прозвучали грозно и гулко, как набат, и братья от страха поежились, а Петька тут же домой побег, а к Ивану с крестом больше не подступался.

Медленно тащился состав к Екатеринбургу, дергался на полустанках, застревал на станциях. То угля не было, то проверка документов. Ехали уже вторые сутки. На подводе и то доехать быстрее. В вагоне пахло киселем, потом, немытыми телами, табаком и еще бог знает чем, было в нем тесно, несмотря на тревожное время, и беспокойно. Потому как каждую станцию в вагон врывались люди, трясли, дергали, требовали документы, шарили по узлам и карманам, кого-то, бывало, снимали. А потому, когда поезд начинал спотыкаться и дергаться, бабы принимались истово креститься, мужики переглядывались мрачно, кто-то ругался, а кто-то перекладывал поклажу. Но поезд шел и наконец дополз до Екатеринбургского вокзала. Пассажиры, кто с оханьем, кто со вздохами облегчения, выбрались на перрон и поспешили покинуть вокзал и привокзальную площадь, устремившись в лабиринт улиц и переулков.

Иван сошел с поезда и замер, оглядываясь. Больше всего ему хотелось сейчас уйти подальше от вокзала и широкой пустынной площади, грязной, заплеванной, по которой прогуливались военные патрули. Уйти-то он хотел, но прежде надо было узнать, куда двигать. Адресок Петрухиного кума лежал у него в кармане, и оставалось лишь узнать, где эта улица Кузнецкая, на которой кум обретается.

Заприметив в сторонке мальца с пачкой газет, самозабвенно ковыряющего в носу, Ванька двинул прямиком к нему.

— Слышь, парень, где у вас тут Кузнецкая улица?

Мальчонка оглядел его неспешным нахальным взглядом и молча протянул руку. Эх, по старым бы временам врезал ему по загривку, но увы. За спиной маячил патруль, да вроде еще и не «наши», а с иностранными погонами. Белочехи, значит, а эти церемониться не будут, Ванька уж в поезде наслушался. Так что, порывшись в пустом кармане, отыскал монету и сунул лиходею в грязную ладонь.

— Вона туда ступай, на проспект. Сперва Луговая будет, — размахивая руками, объяснял вымогатель, — потом Обсерваторская, а потом уж и Кузнецкая. Топай, лапоть, не заблудишься.

Ванька снова едва сдержался. Да делать нечего, потопал поскорей, куда гаденыш указал. Проспект! Поди ж ты.

Ванька в Екатеринбурге отродясь не бывал и вообще дальше Синячихи никуда не ездил, а про Екатеринбург слыхал, что город большой, красивый, с банками, каменными гостиными дворами, театром, цирком, настоящей тюрьмой и прочим в том же роде.

Петрухин кум, а точнее, Глафирин, сам был алапаевским, а служил сейчас у какого-то богатея лакеем. Может даже у банкира или у губернатора. Петруха точно не помнил, да и власть нынче менялась так часто, что и не известно, чем теперь кум занимался и кому служил, сведения о нем были устаревшие. Последнее письмо от него было получено еще весной пятнадцатого года, а с тех пор всем известно, сколько воды утекло.

Но деваться Ваньке было некуда, и он пошел, кутаясь поплотнее в пиджачишко, потому что к вечеру стало по-осеннему холодно.

— Кто там? — раздался из-за двери сердитый настороженный голос.

— Иваном меня зовут Масловым, я привез вам поклон из Алапаевска от вашей кумы Масловой Глафиры Гавриловны.

— И чего?

— Как чего? — опешил Иван. — Откройте, пожалуйста.

— Зачем?

— Ну как зачем, я же к вам ехал. — Петрухин кум гостю был определенно не рад, но вот Ваньке деваться было некуда. Да и темнело уж, а по нынешним временам в незнакомом городе не то что ночью, и днем-то боязно. Вот и пришлось ему уже второй раз за день кланяться.

— Евграф Никанорович, сделайте такую милость, откройте, двое суток в поезде трясся, шутка ли. Хоть бы отдохнуть с дороги.

— Отдохнуть. Небось еще и жрать запросишь, — совсем уж грубо бросили из-за двери, и Иван опять обиделся, но прочь не ушел. Громыхнул засов, и дверь наконец-то распахнулась, выплеснув на крыльцо слабый желтый луч света. — Ладно уж, заходи.

Иван шмыгнул в дверь, пока Петрухин кум не передумал, и сразу же из темных сеней шагнул в светлую избу. Вот это да! А Евграф Никанорович, оказывается, не бедствует. Иван с любопытством огляделся. Небольшая комнатка была обклеена обоями и обставлена мебелью, какую Иван видел у богатого купчины одного в Алапаевске, которого они с мужиками по приказу Абрамова арестовывать ездили. И то у того поскромнее было. Иван внимательно, с любопытством оглядывал кумовы хоромы. У стены за печкой стоял диван, а еще были кресла, и столы маленькие круглые, и большой стол со стульями. Стулья тоже не абы что, а с витыми спинками и мягкими сиденьями, шелком обтянутыми. Красота! Фикус в кадке у окна, и буфет, и еще чего-то. И даже лампочка посреди комнаты имелась электрическая, под тряпочным колпаком с кистями. О как. Правда, сейчас комната освещалась обычной свечой.