Одна птица оказалась подбитой – ей просто не повезло: позже мы признались друг другу, что ни один из нас по-настоящему не целился в этих величавых серых птиц. Тем не менее одна из них, казавшаяся при бледном свете огромной и первозданной, крутой спиралью пошла вниз. Птица упала в воду в ста ярдах от берега, и мы с тревогой увидели, что она только ранена в крыло, так как, вытянув шею, тут же поплыла следом за удалявшейся стаей. В волнении мы подбежали к кромке воды. Нас привела в смятение не возможность упустить гуся, а скорее мысль о том, что мы обрекли эту птицу на медленное умирание среди образующегося льда. Лодки у нас не было. Поул обещал вернуться рано утром в маленьком челноке-долбленке, но он еще не появился, а гусь быстро удалялся и грозил скрыться с глаз.

Мы совсем забыли про Матта и застыли в изумлении, когда он вдруг оказался рядом, бросил быстрый взгляд на исчезающую птицу и прыгнул в ледяную воду.

До сего дня я не представляю себе, что толкнуло его туда. Может быть, этот гусь, который был очень крупным, показался ему более достойным его усилий, чем любая утка. Может быть, он просто сильно замерз и был таким несчастным, что хотел умереть. Но, по правде говоря, я особенно не верю ни одному из этих объяснений. Думаю, что мама оказалась права и откуда-то из глубины его загадочной родословной в конце концов всплыл некий древний инстинкт.

Снежные заряды стали плотнее, и Матт с гусем исчезли из виду. Мы прождали несколько бесконечных минут и, когда пес не появился, начали опасаться за него. Мы звали, но он не откликался, даже если и слышал нас сквозь шум ветра. Наконец папа умчался по косе искать Поула и лодку, бросив меня наедине с возрастающей уверенностью, что я видел мою собаку в последний раз.

Но какой безграничной была моя радость, когда вдруг сквозь снежный шквал я на одно мгновение увидел Матта. Он упрямо плыл, но ветер и волны были против него, и прошло порядочно времени прежде чем я увидел его отчетливо. Он плыл и крепко держал гуся за крыло, но крупная птица бешено сопротивлялась. Казалось невероятным, чтобы Матту удалось дотащить ее до берега, я был уверен, что он утонет у меня на глазах. Много раз он с головой исчезал под водой, но каждый раз, когда появлялся на поверхности, зубы его так же крепко держали птицу. Гусь бил его по морде здоровым крылом, клевал в голову, пытался нырять – Матт не отпускал его.

Когда Матту оставалось до берега еще метров шесть, я не выдержал напряжения и вошел в воду по пояс. Матт заметил меня и повернул в мою сторону. Он подплыл вплотную, я вырвал у него гуся и сразу же понял, что эта птица – действительно грозная. Меня хватило только на то, чтобы выволочь ее на берег, а затем пришлось покорно выдержать такие удары, от которых ноги и руки много дней синели кровоподтеками.

Вскоре на маленькой лодке подплыли Поул и папа. Они поспешили на берег, и Поул остановился рассмотреть Матта: тот неподвижно лежал, закутанный в мою охотничью куртку. Я сидел на гусе и как мог старался удержать его.

– Ей-богу! – сказал Поул, и в его голосе звучало благоговение. – Ей-богу! Ты подстрелил этого большого серого гуся! А эта чертова собака – она принесла его? Ей-богу, я просто не верю!

Матт заерзал под курткой, и один его глаз открылся. Жизнь возвращалась, так как если и было что-то, что могло вернуть его даже с порога могилы, так это искренняя похвала. Он понял, что недоверие Поула как раз и есть высшая похвала.

Мы отнесли Матта в хижину, и когда миссис Сазалисская услышала наш рассказ, она оказала псу прием, достойный героя.

Его поместили возле пышущей жаром печи и накормили до отвала горячим гуляшом. Только когда у него началась безудержная отрыжка от сочетания слишком большой жары и слишком обильной пищи, хозяйка перестала наполнять его миску.

Мы просто носили его на руках и тогда, и позже, по возвращении домой. Никогда раньше Матт не слышал столько лестных слов в свой адрес, и видно было, что ему это очень нравится. Когда год спустя снова наступил охотничий сезон, мы совершенно неожиданно обнаружили, что коровы, гоферы и даже кошки (по крайней мере на время сезона охоты) решительно вычеркнуты из списка его любимых занятий.

Раз Матт решил быть собакой для охоты на птицу, то ни о какой «натаске» не могло быть и речи, всякое насилие над собакой становилось излишним. Если кого-нибудь и тренировали, то тренируемыми были мы с папой, так как Матт вскоре продемонстрировал целое созвездие скрытых в нем талантов. И если он вообще был необыкновенным, то в новой своей роли он просто блистал.

Сущность этого нового Матта стала очевидна на следующий год, в день открытия сезона утиной охоты.

По воле случая мы вторично приехали на то озерко, где Матт опозорился во время своего первого выезда на охоту. Это озерко, тогда еще безымянное, сейчас известно спортсменам по всему Западу как озеро Матта – Загонщика Диких Уток.

Вот как оно получило свое название. В этот раз мы не ночевали под открытым небом, а приехали тютелька в тютельку, чтобы успеть забраться в убежище до наступления рассвета. Матт был на поводке, так как его подвиг на озере Мидл-Лейк в его первое посещение еще не совсем стер воспоминание о крушении наших надежд. «Теперь-то он себя реабилитирует», – решили мы, но были осторожны и даже подумывали надеть на него намордник, чтобы он не мог отпугнуть уток голосом. Но такое унижение его личности было бы для Матта слишком жестоким, и мы рискнули понадеяться на его сдержанность.

Наступил рассвет, конечно, не тот, который мы видели двумя годами раньше, и тем не менее очень его напоминавший. Снова красные лучи утреннего солнца падали на зеркальную гладь озера, и снова пара уток – на этот раз пара шилохвостей – сонно плескалась возле берега в высоком тростнике. Тот же острый запах соли и гниющих растений с заболоченных краев озерка, запах, который скорее воспринимаешь на вкус, чем обонянием, потянулся к нам через серый туман. И прежнее томительное ожидание овладело нами, как и перед тем утренним перелетом.

Сам перелет проходил как раньше, как, вероятно, бывало всегда – с самого рождения этого озерка. С полуосвещенного северного края неба донесся звук, похожий на шелест сухой травы на ветру.

Мы пригнулись еще ниже, и я предостерегающе вцепился в ошейник Матта. Снова рука ощутила, как он дрожит, я смутно уловил странные короткие взвизгивания, рождавшиеся глубоко у него в горле. Но мое внимание было приковано к приближающимся стаям. Они подлетели с громким звуком «вуш», вожаки выставили вперед лапы, коснулись воды и разбрызгали неподвижную серебряную гладь озерка. Птиц прилетело столько, что, казалось, озерко слишком мало, чтобы принять их всех, – а они все еще подлетали.

На этот раз преждевременной пальбы не последовало. Ни папа, ни я уже не были новичками, а Матта надежно удерживал поводок. Мы выстрелили одновременно, и эхо наших выстрелов все равно прозвучало как гром даже среди урагана яростно хлопающих могучих крыльев. Все было кончено меньше чем за минуту. Небо над нами снова было пустынным, и снова опустилась тишина. На озерке осталось восемь уток, пять из них – зеленоголовые селезни.