— Уже сейчас можно предположить, что скоро будет модно, — констатировал он, поправляя пальцем очки и хитро поглядывая на Наташу. — Тонкая талия, подчеркнутые бедра и широкие юбки. Мне кажется, надо будет попробовать использовать корсет, как в былые времена. А посмотрите на эти аксессуары: вы можете сказать прости-прощай вашим сумкам-рюкзакам, мадемуазели. Грядет возврат к ручным сумочкам, в которых не будет ничего, кроме мелочей вроде пудреницы. Белое также будет в моде. Это как символ хрупкости и чистоты. Надо будет к этому привыкать: женщина станет женщиной, и очень скоро.

— Не думала я, что ты настолько подкован в женской моде, — удивилась Наташа.

Смущенный, он пожал плечами.

— Должно быть, это у меня в крови. Дом Линднер был одним из самых престижных универмагов Берлина, а мама получила золотую медаль на Международной выставке 1937 года, — гордо заявил он. — Эта женщина пропагандировала вкус к хорошим вещам. В свое время ее знали даже в Соединенных Штатах. В детстве я часто наблюдал, как она рисует свои коллекции. Случалось, я даже готовил домашнее задание в ее офисе, когда она подбирала ткани. Порой давал ей советы. Это меня сильно забавляло.

— Только не говори, что сам собираешься стать кутюрье! — усмехнулась Наташа, которая только что открыла этого молодого человека с неожиданной для себя стороны.

Феликс набычился. Ее шутливый тон стал злить его. Возникло ощущение, что она узнала о его постыдном секрете.

— Но ведь надо будет восстанавливать наш магазин. Только Господь знает, во что его превратили! — мрачно сказал он, думая об изувеченном бомбардировками Берлине. — Но, полагаю, мне понравилось бы работать вместе с матерью. Дом Линднер является собственностью нашей семьи более чем сотню лет, и это многое значит для меня. Для меня всегда было очевидным, что я тоже буду с этим связан и сделаю все, что смогу, для процветания этого дела. Я не собираюсь терять годы на учебу, мне не нужны знания, которые вряд ли мне пригодятся на практике.

Наташа озадаченно смотрела на него. В ее глазах Феликс был человеком войны. Получивший фальшивое имя, взятое с надгробия на могиле погибшего мальчика в глухой деревушке на Сомме, где сгорели все регистрационные книги, он был всего лишь тенью, отражением себя настоящего. Его детство принадлежало пропащему миру, у которого не было будущего. Он стал заложником этого мира, который ему не нравился и к которому он никак не был привязан. Время от времени он заговаривал с ней о Берлине, о своей жизни там, но ничего из рассказанного им не казалось ей связанным с настоящим. В школе он был прилежным учеником, не любил пропускать занятия и всегда в срок сдавал тетрадки с домашним заданием, тогда как сама она часто ленилась, за что получала замечания от учителей. Феликс стал единственным, нежданным товарищем для нее, единственного ребенка в семье, и Наташа вдруг поняла, что ей льстит то, что она каким-то образом влияет на его восприимчивую душу.

Но теперь, в первый раз за все время их знакомства она поняла, что молодой человек гордится своим прошлым и планирует будущее, опираясь на него. Его лицо преобразилось: подбородок затвердел, взгляд стал ясным, пронизывающим. Собираясь на вернисаж, он очень тщательно оделся. На нем был темный костюм, слегка ушитый ее матерью, — он когда-то принадлежал дяде Кириллу — и красный галстук. Из нагрудного кармана выглядывал шелковый платок. Аккуратно причесанный, пахнущий одеколоном, Феликс Селигзон теперь мало напоминал ее приятеля по детским играм. Наташино сердце забилось быстрее. Взволнованная, она спрятала руки в карманы манто.

Увлекаемые нетерпеливой Лили, молодые люди продолжали двигаться по залу, но Наташе было трудно сконцентрировать внимание на чем-либо. Куклы сверкали у нее перед глазами: полосы, квадраты, шотландская клетка, калейдоскопические узоры. Теперь она чувствовала присутствие Феликса, даже не глядя на него. Он как-то быстро вырос и стал выше ее на целую голову. Заметив, что выронила перчатки и программку, она отдалилась от друзей и, увлекаемая потоком посетителей, оказалась рядом с декорацией, представляющей порт. На пристани стояло судно с обтрепанными парусами. Миниатюрные чемоданчики были брошены на пристани, а манекены казались одинокими, хрупкими и покинутыми. Увиденное навеивало ностальгию, что, казалось, совсем не подходило атмосфере этого блистательного вечера.

На ее плечо легла рука, она узнала запах духов своей матери. Свет, идущий от макета, хорошо освещал ее профиль: прямой нос, четкая линия губ, светлые волосы, собранные на затылке при помощи сеточки, серьги с жемчугами. Красота матери всегда вызывала у Наташи восторг, но и смущала ее.

— Вижу, тебе понравилась работа Жоржа Вакхевича, — сказала Ксения. — Это кинодекоратор. Он приехал из России в двадцатых годах, как и мы. Родился в Одессе.

«Из порта в никуда», — прочитала Наташа название.

Рассмотрев все детали макета, мать строго добавила:

— Все это было на самом деле. В Одессе, в феврале 1920 года.

Макет соотечественника взволновал Ксению Осолину — она снова ощутила себя на забитой людьми набережной, вместе с тысячами русских, запуганных и ограбленных большевиками. Она снова слышала стоны раненых белогвардейцев, чувствовала ледяной ветер на щеках, руку маленькой Маши в своей — она крепко сжимала ее, чтобы не потерять девочку в толпе. Она снова увидела мать с ее горячечным взглядом, позднее скончавшуюся от тифа на том несчастном судне; нянюшку, которая держала Кирилла на руках. Они плыли в неизвестность без ничего, прихватив кое-какие драгоценности, которые позже были проданы по бросовой цене, чтобы не умереть с голоду. Никто так никогда и не узнал, какой страх она испытала в тот день перед отплытием.

— Что-то не так, мамочка? — спросила Наташа. — Ты стала совсем бледной.

— Извини меня. У меня слегка закружилась голова. А вообще это успех, не так ли?

Ксения злилась, что ее застали в момент слабости. Не в ее характере было давать волю столь болезненным воспоминаниям. Видя, что дочь озабоченно смотрит на нее, она заставила себя улыбнуться. Не стоило нарушать шаткий мир, который они заключили в результате нелегкого разговора, когда Ксения постаралась объяснить ей поступки Габриеля во время оккупации, чтобы Наташа смогла сохранить его образ, не полностью очерненный. Она удивилась, открыв в себе способности к дипломатии. Сидя в кресле в салоне, Наташа внимательно слушала мать, приняв, наконец, версию о том, что отец позволил себя обольстить, как и большинство его соотечественников, — высшие чиновники, священнослужители, военные, аристократы, жители провинции. Эти люди поддержали режим Виши не из-за слепой преданности маршалу Петену, а просто потому, что не видели иного выхода. Они принимали данность как расплату Франции за коррумпированную политическую систему, что в конечном счете и привело к поражению в войне. Габриель считал, что гитлеровский рейх Франция не могла победить, а сотрудничество с ним позволяло избежать полной оккупации страны, что было бы намного хуже. Несмотря на то, что он консультировал немецких промышленников, на его совести не было смертей.

— В те непростые времена это было меньшее из зол, — говорила Ксения, предпочитая умалчивать о том, что клиенты ее мужа обогащались, прибирая к рукам имущество, конфискованное у еврейских семей и переданное в полное владение арийцам.