Я боялся, что в котле кончится вода. Зачерпывая кипяток, папа уже погружал ковш так глубоко, что за краем котла не было видно рукоятки.

Потом ковш скребнул по дну.

Мы не знали, сколько времени осталось до рассвета и спасет ли нас рассвет. Может быть, эльфы боялись не солнца, а жары? Тогда у них в запасе будет еще несколько часов до того, как солнце начнет припекать.

Небо за маленьким окошком бани только начинало светлеть. Ни один розовый луч еще не отразился в едва заметных на нем облаках. Ковш поначалу только изредка задевал дно, потом стал скрежетать каждый раз, когда папа зачерпывал кипяток. Папа теперь плескал понемногу. Я не знал, то ли он бережет последнюю воду, то ли уже не может зачерпнуть больше чем полковша. Папа побагровел, как будто его самого обварили. Было страшно, что он свалится от жара и усталости.

Не сразу я заметил, что и наши враги уже не те. Вроде ничего не изменилось, но теперь половинки ковша как раз хватало, чтобы смести мышей со стен и отогнать от двери. Иногда папе было достаточно взмахнуть ковшом, не выплескивая кипяток, чтобы атакующие откатились. Мыши не смели ослушаться невидимых командиров, но все сильнее боялись кипятка. Настал момент, когда они стали шарахаться, стоило папе поднять ковш.

И тогда из темных углов снова запели свистки. Мыши покопошились и пропали, оставив на полу своих мертвецов. Папа сгреб их в угол отломанной от полка доской. Гора получилась ему по колено. Наш Веник обрадовался бы такой богатой добыче.

– Сейчас сдохну, – сказал папа, подсаживаясь к нам. – Ох, проветрить бы.

– Нельзя! – испугался я. – Приоткроешь дверь, а они выстрелят из темноты.

– Я не всерьез, – улыбнулся папа, посмотрел на окошко и добавил: – Уже не из темноты.

Над тайгой занимался фиолетовый рассвет. Я никогда не видел такого.

– Этюдник надо было взять, – вздохнул папа.

Художник есть художник. Если ему надоедает рисовать, он превращается в маляра.

Снаружи под дверь еще подгрызались мыши. Когда в щели начали появляться их острые мордочки, папа пугнул нападавших остатками кипятка.

Фиолетовое небо наливалось малиной, потом над тайгой всплыла оранжевая полоса, за ней желтая… Не могу описать этот рассвет. Папа их нарисовал с тысячу и тоже не мог высказать словами все то, что мы чувствовали.

– Поднялося солнышко, – сказал он, – расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку – и аж заколдобился.

Я спросил:

– Откуда это?

– Ильф и Петров, «Золотой теленок». Надо мне всерьез заняться твоим образованием.

Могу поклясться, что ни один школьник не радовался так, как я, услышав от отца такие слова.

Мы сидели в остывающей бане, ожидая, когда солнце начнет припекать. Папа боялся, что эльфы запечатают нашу дверь пчелиным роем. Он хотел по росе, пока пчелы не летают, сбегать за дымарем, но я его отговорил. Вместо этого мы залезли на полок и оторвали от угла лист железа на крыше. Лист можно было в любой момент отогнуть и бесшумно вылезти, не раздражая пчел.

Мышка опять заснула, а мы с папой болтали о всякой всячине и прихлебывали из ковша остывающий кипяток. Пить хотелось ужасно. Мы напарились на всю жизнь и стали легкие, как воздушные шарики.

И вдруг папа сказал:

– Не шевелись!

Я скосил глаза. Из щели под крышей вылезала треугольная голова змеи.

Змея бесшумно вытягивалась из щели – серая, узорчатая, струящаяся. Вот-вот она должна была плюхнуться на полок, в полуметре от ног спящей Мышки. Гадюка, наверное. Она влезла к нам уже сантиметров на сорок и не кончалась. Знать бы заранее, можно было взять у Гематогена дробовик. Сейчас бы шарахнули в упор… Мы должны, должны были догадаться раньше! Откуда еще у них яд, как не от змей! Они же простые средневековые ребята, а не химики.

Серые узоры заструились быстрее. Гадюка уже падала, и тогда папа принял ее в ловко подставленный ковш и плавным движением отправил на лопающиеся от жара печные камни.

Оружие эльфов пшикнуло, закорчилось, как червяк на крючке, и сдохло.

А из щели показалась еще одна треугольная голова.

В то утро папа лишил эльфийскую армию основных ударных сил. Змеи вползали, он переправлял их на камни или в опустевший котел с докрасна раскаленным на печке дном. Одну за другой. Восемь штук. Их и не могло быть много: представь, что такое метровая боевая гадюка в армии солдат, вооруженных шпагами величиной с булавку. Как трудно ее воспитать. Сколько дрессировщиков она сожрет, прежде чем ее научат выполнять команды. И сколько погон полетело с плеч (если только у эльфов были погоны и плечи), когда всю эту мощь поджарили просто как сосиски.

Последним на нас выпустили гадючьего подростка длиной со школьную линейку. Было ясно, что это жест отчаяния. Он сгорел до углей так же, как и остальные.

Папа долго слушал у двери, не гудит ли рой. Но эльфы то ли не хотели повторяться, то ли взяли тайм-аут, чтобы подсчитать убытки.

Мы разбудили Мышь и, озираясь и поминутно ожидая выстрела из-под каждого листа, пошли в дом собираться.

– Гермогена нет, – расстроился папа. – Жаль, я хотел попросить у него еще кое-что из одежды.

Я сказал:

– Знаешь, нечего церемонится, он же нас не жалел! Бери что хочешь, только полушубок оставь ему на зиму.

– Он сегодня спас нам жизнь, – возразил папа. Лицо у него стало упрямое, как в тот день, когда он не хотел стрелять в оленя.

– А раньше? Кто нас к себе заманил из-за паршивых денег? Думал, дурачки заплатят, куплю себе продуктов на зиму, а потом пусть их убивают, не жалко.

– Да никто нас не заманивал, – ответил папа. – Ты вспомни, Гермоген даже не знал, что мы прилетим. Это Болтунов устроил всем такой подарочек. А уж когда мы прилетели, тут сработал соблазн. Гермоген боялся не пережить зиму, и вдруг пожалуйста – все за него решено, осталось только сказать «да».

– Почему не пережить? – влезла Мышь. – Улетел бы с вертолетчиками, попросился в больницу.

– Ну, в больницу не так легко сразу попасть. А главное, я боюсь, что его не отпустили бы.

– Эльфы?

– Кто же еще! Натравили бы гадюк или бешеных пчел… Опасный народ. Вы посмотрите: Веник погиб, лайка погибла, мы могли погибнуть – и при этом ни разу их даже не видели. Может, они и на людей не похожи.

– Жалко, – сказала Мышь. – Средневековый город с замком и ветряными мельницами на окраинах, гвардейцы в шляпах с пером из крыла синицы…

– Или земляные норы и муравьи-переростки, – пожал плечами папа. – Как знать, может, эти эльфы наколоты на булавки в каждом зоологическом музее.

У меня на этот счет было свое мнение. Почему эльфы ни разу не попались нам на глаза? Почему, как призраки, боялись дневного света? Может, они и были призраками народа, который давно исчез с лица земли, оставив только могильные плиты и кремневые ножички в наших музеях?