Оставшись одна, я оглядела комнату внимательно, как детектив, изучающий место убийства: надо было подыскать ключи к этому миру. Для больничной палаты она была довольно опрятна. Правда, на туалетном столике, рядом с лаком для ногтей, валялась пара чулок со спущенными петлями, скрученных наподобие клубка змей. Возле столика стоял секретер с поднимающейся крышкой: на нем лежали стопка конвертов, канцелярские принадлежности и мраморная авторучка. Всюду витала золотая пыль. Я старалась примечать все новое. В углу стояло странное металлическое устройство, вроде лампы солнечного света. Вот тогда я и увидела свое отражение в трехстворчатом зеркале туалетного столика.

Там была не я. Не та я, которая так часто отражалась в моем треснувшем зеркале, внутри другой-комнаты-похожей-на-эту: высокая, короткостриженая, со слишком широкими бедрами (если в джинсах), со слишком маленькой грудью (если в блузке), неправильно сложенная, со множеством изъянов, иногда получше из себя, иногда похуже. Нет, в зеркале, конечно, была я. Но эта женщина отличалась красотой. Высоко зачесанные рыжие волосы ниспадали широкими волнами по обеим сторонам лица: прическа столь тщательно и искусно сделанная, что я не представляла себе, как этого можно добиться. А ниже, подчеркнутое ночной рубашкой, виднелось тело с гладкой атласной кожей кремового цвета, с фигурой как у портновского манекена, несмотря на тяжелую гипсовую повязку. Никогда еще я не выглядела так. Не веря, я потрогала себя здоровой рукой. Я успела побывать другой Гретой, но пока что не воплощалась в другом теле.

Итак, надо было приспособиться еще и к этому: к странному ощущению, что ты не в своем теле. Поднять руку и обнаружить, что она намного глаже и бледнее той, которую я помнила. Почувствовать, что другая рука сломана. Мое и все же не мое. Коснуться своего лица, ощутить, как пальцы скользят по гладкой персиковой коже, натыкаются на нитку жемчуга, а потом погружаются в океан волос, которые были настолько длинными и пышными разве что в детстве. Резкие черты лица, отражавшиеся в каждом зеркале, слегка затуманились, смягчились, как и все остальное. Вот что может сделать другой с телом, данным тебе при рождении.

– Грета? – донесся от двери голос Натана, и перед моими глазами возникла новая, невероятная картина. «Конечно. И почему я этого не ожидала?» – подумала я.

В белом дверном проеме стоял Натан, держа на руках мальчика лет трех-четырех; тот прижимался к Натану, словно детеныш коалы к своей матери. У него были маленькие зеленые глаза и блестящие волнистые каштановые волосы.

– Феликс, – обратился Натан к ребенку, – тише. Смотри, Фи, вот твоя мама.

Он поставил мальчика на пол, и мой сын радостно побежал ко мне; с головы его слетела бескозырка.

Я никогда не думала о детях. Нет, не так. Я размышляла о них, как люди размышляют о переезде в другую страну: они понимают, что навсегда изменятся, но этих изменений потом так и не замечают. Мы с Натаном говорили об этом на протяжении всей нашей совместной жизни. В самом начале мы даже проверяли друг друга. «Хочу узнать, – спрашивал он меня после полбутылки вина, – что ты теперь думаешь о детях? Что-нибудь изменилось?» Я с улыбкой глядела ему в лицо – длинное, бородатое, стянутое беспокойством, словно завязками, – и говорила, что вообще не думала о них с тех пор, как он спрашивал в последний раз. «А ты?» – спрашивала я в свой черед, откидываясь на спинку дивана и обнимая подушку, как ребенка: я ожидала, что вопрос окажется утверждением, но он всегда качал головой со словами: «Нет, пока без изменений». Наступала пауза, и мы оба улыбались.

Поэтому я, конечно, была потрясена, узнав после его ухода к Анне, что они пытаются завести ребенка. Все наши проверки раз в полгода, когда мы искали друг у друга признаки болезни, маленькую опухоль желания, а он говорил, что ничего не чувствует, любит нашу жизнь и не хотел бы поменять ее на другую, все эти вечера с бутылкой и тостами в честь нашего бездетного очага – все это было обманом или, по крайней мере, частичным обманом. Натан все-таки хотел ребенка: просто он никогда не хотел его от меня.

Маленький мальчик подбежал ко мне, стуча ножками в крошечных белоснежных носочках, и бросился в мои объятия. Я была покорена его мягкостью, запахом кислого молока и джема, тем, как потрескивал отглаженный зеленый комбинезон с вышитым на груди вигвамом, с жестким белым воротником и рукавами: первопоселенец и индеец одновременно. Он обнял меня, как мог, и стал извиваться в приступе бурной радости.

– Осторожней с маминой рукой!

Когда отец сказал, что опаздывает на работу и маме станет помогать миссис Грин, ребенок скривился, будто его ударили, и разразился слезами. Натан посмотрел на меня, и я поняла, что должна справляться сама. Он довольно долго был хорошим мужем и нес это добавочное бремя, но мне было ясно, что воспитанием ребенка занимаются эта самая миссис Грин и я. Я чувствовала, как чужой мир затягивает меня, смешивая меня с той Гретой, которая так долго в нем прожила. Я обнимала этого маленького извивающегося незнакомца – моего сына.

– Я слегка задержусь, – сказал Натан, хотя мог и не говорить – я понятия не имела, о чем идет речь.

Вот он целует в лоб меня и Феликса, вот он, в фуражке и шинели с эмблемой медицинских войск, выходит из двери. Я наблюдала за его уходом с дрожью сожаления, ибо знала то, чего не знал он: в моем мире он меня больше не любит.

Наконец первая игра матери и сына: прятки.

– Прячься! – велела я, и Феликс мгновенно исчез, словно знал наверняка, где самое укромное место.

Теперь я могла выяснить, насколько квартира 1941 года отличается от моей собственной и от той, которую я посетила накануне вечером. На стенах коридора – силуэты незнакомцев и самодельные полки с глиняными лошадками. Видимо, здесь постарался мой муж, а не Грета сороковых годов: вряд ли я могла так тщательно собрать все эти хрупкие маленькие фигурки и расставить их, как статуэтки из могил фараонов. Спальню я уже осмотрела. Маленькая детская по другую сторону коридора оказалась сюрпризом: в моем мире стена была снесена, чтобы расширить главную ванную, а сейчас тут располагались крошечные владения моего сына. В сундуке, стоявшем в углу, обнаружился набор потрепанных оловянных солдатиков (мечи согнулись и превратились в орала). В ящичке сундука лежала всякая всячина: камешки, обрывки серебристой бумаги, рваные и совершенно бесполезные однодолларовые банкноты. Самой трогательной находкой были несколько молочных зубов с пятнышками засохшей крови. В коробке с наклейкой «От дяди Икса» хранилась бутылка с тальком, переименованным в «порошок невидимости».

В гостиной я наткнулась на привидение – но нет, как только сигаретный дым рассеялся, я увидела пятидесятилетнюю женщину в темно-зеленом платье, убиравшую что-то к себе в сумочку. У нее было маленькое лицо, розовевшее от краев к носу, и внушительная грудь, обтянутая блестящим бархатом. На макушке – круглый узел из белокурых волос, щедро приправленных сединой. Это, должно быть, и была миссис Грин.

– Доброе утро, миссис Михельсон. Как вы себя чувствуете?

– Лучше, благодарю вас.