Я наблюдала за тем, как брат идет через парк, приподняв шляпу перед старушкой в ярко-зеленой шали. Он снова был потерян для меня, но по-другому, совершенно по-новому. Однако я вспомнила его слова. В этом «все, что угодно», как в капле воды, для меня заключался мир.

Тем вечером я прощалась с этим вторым миром, теша себя возможностью проснуться в некоем третьем. Поэтому все пробуждало во мне нежность. Сын, со слюнявым поцелуем желающий спокойной ночи. Миссис Грин, засовывающая вязанье в сумочку. Натан, чистящий зубы перед сном. Странно видеть людей, занятых обычными ежедневными делами, когда ты одна знаешь, что это прощание.

Той ночью, например, я наблюдала, как Натан раздевается: старомодным жестом расстегивает пуговицы на брюках и вешает брюки на деревянную вешалку, стоя в нижнем белье с завышенной талией. Затем он сел рядом, почти обнаженный, не зная, что ему не следует этого делать, не следует быть со мной. Ну а я не могла остановить его, не производя впечатления ненормальной. Я не могла сказать: «Перестань, это неправильно, в моем мире ты меня не любишь». Я не могла сказать: «Пожалуйста, не мучай меня». Поэтому я просто сидела, меж тем как он, сняв нижнюю рубашку и кальсоны, встал совершенно нагой, потом натянул полосатые пижамные штаны и скользнул в постель рядом со мной, позевывая, словно ровно ничего не произошло. Поцелуй на сон грядущий, «спокойной ночи, любимая». Закрывая глаза, я чувствовала себя виноватой, будто подглядывала за ним в замочную скважину.

Однако, проснувшись на следующий день, я увидела все то же узкое лицо – «Доброе утро, любимая!» – и все тот же рекламный щит в окне. Ничего не изменилось. Это из-за процедур я перемещалась ночью между мирами, и теперь мне приходилось ждать неделю до следующего путешествия, но в то же время я полагала, что могу застрять в этом мире навсегда. Просыпаться каждое утро и видеть, как малыш заглядывает в дверь и подбегает ко мне. Спать каждую ночь рядом с Натаном. Так ли уж это плохо?

Как я считаю теперь, самым замечательным в моих путешествиях было то, что я одна могла оценить всю прелесть этих миров. Никто из обычных людей в 1918 году не находил мерцающий свет газового фонаря странным или красивым, никто не называл здания старого Голландского рынка иначе как «бельмом на глазу»; мир для них одновременно и распадался и сжимался. И точно так же людям, живущим в 1941 году, мир представлялся сразу и слишком архаичным, и слишком современным. Старые рекламные щиты и забавные металлические звуки повседневности, женские юбки с оборками и бытующий среди мужчин обычай приподнимать шляпу в знак приветствия – все, что ушло навсегда, не имело для них значения. Я походила на туриста, который приезжает в новую страну и находит ее очаровательной и в то же время смешной. Зачем вообще носить такие шляпы? А такие юбки? Почему мы забыли простые правила хорошего тона и не здороваемся с незнакомцами на улице? Тем, кто живет в своем времени, все это, конечно, не кажется странным. Для них это обычная жизнь со всеми ее проблемами – и лишь когда их на миг выбивают из колеи, они способны увидеть, какое все вокруг странное и прекрасное. Это случается, когда их выбивает из колеи любовь или смерть. Они не думают, что все это может исчезнуть, не думают, что они могут заскучать по тихому снегопаду на Пятой авеню, из-за которого их «Форд-Т» еле ползет, или по ужасному запаху устричных раковин и конского навоза, или по зеленым поездам надземки, закрывающим вид из окна. Я единственная знала, что все это будет утрачено.

– Ваш брат разговаривает по телефону, а миссис Уэллс сидит с деточкой в гостиной.

Никогда не предполагала, что услышу такое. Но я больше уже ничему не удивлялась, – видимо, наши глаза приспосабливаются к Зазеркалью.

– Спасибо, – сказала я горничной, маленькой блондинке с изогнутым носом, которая держала бутылку из-под кока-колы, наполненную водой, должно быть для глажки. – Проводите меня.

Вода в бутылке тихо плескалась, пока горничная вела меня через дом, где обитал мой брат, хотя обстановка здесь не была отмечена присущим ему острым чувством стиля. Повсюду виднелись полосатые обои и старые вязаные накидки на мебель. Наверняка все было устроено его женой, той женщиной, что ждала меня в какой-нибудь розовой гостиной с «деточкой».

К моему удивлению, я задержалась в 1941 году почти на неделю. Мне пришлось ждать доктора Черлетти, чтобы продолжить путешествия, – иначе говоря, я просыпалась в новом мире только по четвергам и пятницам. Как выяснилось позже, из-за графика процедур я получала лишь день в одном мире и целую неделю – в другом: день в 1918-м, неделю в 1941-м, затем день в 1985-м, неделю в 1918-м и так далее. Все мои путешествия, или почти все, в дальнейшем совершались согласно этой схеме.

И вот я здесь, у брата. Миссис Грин сообщила мне адрес, не задавая вопросов, и я оставила маленького Феликса на ее попечение. Я вышла за дверь, в мир, где уже научилась ориентироваться: солдаты и матросы, дети со свистульками, детей утихомиривают матери с сумками размером с наковальню. Метро в какой-то мере оказалось головоломкой, поскольку я почти забыла разницу между линиями IRT, IND и BMT[5]и порядок покупки билетов. Но озадачена я была не больше, чем возбужденные француз и француженка, перебиравшие монеты с индейцами[6]и Меркуриями[7]– экзотичные для меня не меньше, чем для них. В темно-зеленом вагоне я заняла место рядом с усталой продавщицей, которая уселась и с громким вздохом облегчения сняла туфли. Ее нарядное платье павлиньей расцветки вылиняло от многочисленных стирок и глажек, а необычайно изогнутое боа из перьев напоминало угря. Повсюду были моряки с красными лицами, с жадными настороженными глазами: они качались на каждом повороте, словно от корабельной качки, и прижимали мощные крестьянские руки к чистым белым штанам. Когда хорошенькая продавщица смотрела в их сторону, они казались испуганными, будто столкнулись с грабителем банка.

Дом Феликса стоял на одной из Восточных Восьмидесятых улиц, в районе под названием Йорктаун. Я удивилась, узнав, что это немецкий район. Всё на улицах говорило об этом: немецкие пекарни, кафе, кофейни, мужские клубы. Мы, конечно, и сами были немцами, отец привез нас в Америку еще детьми. Позже я узнала, что в обоих мирах наша национальность избавила Феликса от мобилизации, но не от сложностей, неизбежных в стране, которая воюет со страной твоего рождения. У крыльца стояли и разговаривали двое мальчишек: один, еще не сошедший с велосипеда (штанина у него была прихвачена блестящим велосипедным зажимом), кричал: «Töte mich!»[8]– пока другой не вытащил пистолет, очень похожий на настоящий, и не сказал: «Бах!» Маленькая пробка выскочила из дула, повисла на невидимой нити, и оба чуть не лопнули от смеха. Только в окне одной пекарни я увидела объявление о каком-то собрании; мой немецкий был сильно запущен, но трудно было не понять, о чем идет речь, – наверху красовалась черная свастика. А по соседству стоял дом моего брата.