посмел бы к ним приблизиться. Господарю нравилось наблюдать, как снег разбивается о морскую гладь; как, едва попадая в воду, каждая снежинка сливается с ней и превращается в ничто… Корабль с нетерпением ожидал своего повелителя.

– Ну что ж, вот и настала пора прощаться, – сказал Марил, обращаясь к златоградским дружинникам. – Благодарю вас, что сопровождали меня в пути; жаль, не пускает вас князь разделить со мной дальнейшие невзгоды, с вами-то оно все сподручнее было бы – чем больше людей, тем надежнее.

– И мы благодарим тебя, господарь, за слова эти и желаем, чтобы удача всегда сопутствовала тебе – возвращайся к господину нашему с княжной, уж он не поскупится, – с почтением ответили ему дружинники.

– Надеюсь, люди добрые, надеюсь и уповаю, что удастся вызволить мне княжну и землю нашу спасти от бесов всяких… да только чему быть, того не миновать! Ежели позволят мне силы высшие до конца дойти, ежели сберегут жизнь мою, буду счастлив я, а ежели нет, не поминайте лихом, люди добрые, – и князю вашему скажите, чтобы простил мне все мои слова резкие и сам лихом не поминал.

Дружинники поклонились господарю, оседлали коней своих верных – и ускакали, только ветер засвистал на том месте, где минуту назад стояли они. Господарь окинул суровым взглядом своих соратников.

– В добрый час! – воскликнул он, и эхо голосов подхватило его слова, а северные воды разнесли их по всему свету.

Когда подняли они серые паруса, что казались белыми из-за облепившего их снега, и вышли в открытое море, погода была еще спокойная и умиротворенно благословляла путников. Шторм разыгрался к ночи, сумасшедшие волны укачивали судно, будто пели ему последнюю в его жизни колыбельную, – то был третий знак. Марил не выходил из каюты, снова изучая карты; разбушевавшееся море его не волновало; шторм этот был последним предупреждением, и бояться его было нечего – ежели и ждали их беды, то эта должна была обойти стороной.

Прослеживая путь по картам и скользя пальцем от одного края до другого, Марил убедился, что решение идти через ханские земли, которое он принял еще во владениях златоградского князя, было верным. Он надеялся, что ханский наместник миром разрешит ему пройти, купившись на драгоценные подарки и сладкие речи, а ежели не уступит, придется бой дать; людей у Марила было немного, но он уповал на их воинское умение. Из-за шторма он не мог уснуть, все думая о предстоящей встрече с наместником; слова в его голове никак не желали складываться и сходиться, когда он размышлял над своей речью. Неплохо было бы завоевать доверие посла, может быть, даже заключить мирный договор, если удача будет сопутствовать ему; занимало Марила еще и то, что колдун мог сделать с войском хана: перебросить в другой край, умертвить, обратить в пепел? Догадки строить не было пользы – никто не поведал бы ему, что на самом деле сотворил колдун, зато можно будет спросить его самого, ежели судьба сохранит северному господарю жизнь и сведет его с чародеем лицом к лицу. Таковы были мысли Марила, пока корабль его носило по северным водам, пока спутники его умоляли бога о помиловании; казалось, судно того и гляди разорвало бы в щепки. Но третье предзнаменование свершилось – шторм затих так внезапно, будто и был он всего лишь дурным сном; мглистое небо, озаряемое вспышками молний, стало вдруг чистым, прозрачным; звезды зажглись на нем одна за другой. Люди выдохнули, обнялись; высшие силы дали им отсрочку.

Марил заснул только под утро; в его воспаленном разуме проносились видения: вот колдун, зайдясь торжествующим смехом, выводит за руку златоградскую княжну; вот старуха Кикимора глядит на него своими змеиными глазами, ее морщинистая кожа блестит и переливается теперь всеми оттенками серебра; а вот и бесплотные ырки в лесу, мерцая жуткими глазами, идут на него, идут, их становится все больше, они разрастаются уже в огромное, бескрайнее, светящееся изнутри облако… И не было этим видениям конца и края. Нельзя было даже сказать, что Марил погрузился в сон, скорее, на него нашли страшные, тяжелые видения, из которых он никак не мог выбраться; казалось, проснуться ему не удастся уже никогда. Но вот зашел Милу, позвал его – и господаря резко вытянуло из этой жуткой дремы.

– Через две ночи будем в ханских землях, – объявил Милу, ставя перед Марилом чарку вина и нехитрую снедь. – Ты придумал уже, господарь, что делать будем? Подарки какие приготовил?

– Приготовил, – мрачно ответил Марил, пригубив вина. – Не нравится мне это, боюсь, в бой идти придется, да только вот другого пути нет. Гиблые болота меня не прельщают – о них слухи ходят похлеще, чем о Мертвой долине.

– Не знал я, господарь, что так затронула тебе душу княжна; глянь, на подвиги какие ради нее ты готов, и других обрекаешь следовать за тобой.

– Разве не говорил я тебе, что колдун отобрал у меня не только княжну, но и кое-что подороже? Нечего бесовскому отродью по земле нашей расхаживать.

– Боюсь, не слыхивал я от тебя такого, господарь, – признался Милу. – Не мое это дело, я пес твой верный, и ты это знаешь. Людей только жаль.

– Можешь распустить их, я и сам справлюсь, – Марил презрительно скривился. – Господарева служба – не на пирах восседать и не поцелуи воровать у девок; коли не ведают о том твои люди, на службе моей им не место.

Милу промолчал.

– Скажи мне, Милу, а какие настроения гуляют среди моих соратников? Неужто не мила им уготованная мною доля?

– Не могу знать, господарь любезный, не могу знать; не говорят они ничего, а мысли читать – то лишь чародеи да чернокнижники умеют, – последовал спокойный ответ.

– Да, Милу, тяжела господская судьбина; не ведаешь никогда, что против тебя люди твои добрые замышляют.

– Оставь, господарь, куда им замышлять что-то против тебя сейчас, когда за жизнь только они за свою и боятся. Коли не желали бы они следовать за собой, так бы и сказали тебе; люди они храбрые, трусости я за ними не замечал. Предать господаря своего они не посмеют – на верную смерть пойдут, но не предадут.

– Уповаю я на это, друг мой, – Марил нахмурил белые брови. – Знают они меня хорошенько; ежели заподозрю я что-то неладное, мало не покажется ни одному из них.

– Тебе не о чем беспокоиться, господарь, – промолвил Милу. – Следовало бы тебе только больше доверять своим людям, а то так и с ума сойти можно, коли в каждом верном воине изменника подозревать.

– Здесь ты неправ, – возразил ему Марил, – иные так прикидываться умеют, такую личину на себя напустят – вовек не догадаешься, что у них на уме.

– Подозрителен ты стал, – тихо сказал Милу, – подозрителен и мрачен; чай, чувствуешь, что зря все это затеял, а с выбранной стези сойти не можешь, честь тебе не позволяет, честь и совесть.

– Прости мне грубость мою, но не твое это дело, Милу; не тебе угадывать, что у меня на душе творится, не тебе замыслы мои судить. Работу свою ты выполняешь споро, здесь я ничего сказать не могу, и другом всегда был мне верным, а большего и не требуется; приказам следуешь, владыке своему подчиняешься – вот и славно.

– Никогда не слушал ты моих советов, господарь; подчинюсь я тебе теперь, как и всегда, но все же – да ты и сам знаешь – гиблое это дело. Гиблое. Три дурных знака получили мы, и не удивляйся, что я тоже распознал их. Старуха та сразу не понравилась мне; видел я, какое впечатление произвела она на тебя.

– Слишком умен ты, Милу, а должен лишь слепо подчиняться моим приказам. Ни одно дурное предзнаменование не остановит меня, не заставит развернуть корабль и возвратиться домой. Высшие силы даровали мне возможность придать смысл своему существованию, я не могу не воспользоваться ею.

– Высшие силы предупредили тебя три раза, господарь, а возможность эту ты сам себе решил даровать. Помяни мои слова.