его изнутри. Знал он теперь, кому принадлежит этот голос, и ужас охватывал его беспокойную, грешную душу.

– Слушай меня, господарь, пропущу я тебя дальше – пропущу, потому что судьба твоя найдет тебя после, и погибель тебя найдет, и наказание за деяния твои. А пока иди дальше; поверь мне, то, с чем ты встретишься еще на пути к скале, страшнее смерти здесь, в самом начале, потому как даже ее не заслужил ты. Помни только: ежели и случится тебе завладеть мечом, победа твоя не свершится никогда.

Голос замолчал, пропал; не стало больше ощущения, что нечто неведомое витает в воздухе. Марил будто очнулся ото сна – и увидел, что они пересекли уже часть долины и что спутники его ничего не видели и не слышали; только Милу взирал исподтишка с тревогой на своего господина, потому как был свидетелем тому разговору, но обнаружить себя не мог. Тьма оседала на землю – плотная, густая, как туман, перекрывая даже огни светочей. Дружинники тихо переговаривались; Марил не слушал их, мучительно вглядываясь в темноту. Что могло быть страшнее смерти в самом начале, о чем предупреждал его голос? Что могло быть страшнее, чем погибнуть там, на земле, выложенной костями; на земле с обнаженными кустарниками, облитыми человеческой кровью?

Ответ пришел к нему незамедлительно – из темноты в их сторону направлялся огромный сноп света, даже не сноп, а шар, раздувшийся до невероятных размеров; и только при ближайшем рассмотрении можно было увидеть – то не свет, а огонь. Нечто ужасающее шло им навстречу, извергая огонь из своего нутра; спутники Марила схватились за сабли, но сам он застыл как вкопанный. Знакомые образы неслись на него бесконечной чередой; ему казалось, что пламя целиком поглотило его и нет этому пламени конца и края. Вот из огня возник образ женщины – она молила северного господаря, чтобы он пощадил ее мужа, но тот был непреклонен; палач отрубил несчастному голову на глазах у страдалицы, и плач ее еще долго мерещился свидетелям этой казни. Следом за женщиной появился образ ребенка, обнаружившего колдовские способности, – его казнили как взрослого, ведь колдовство в северных землях было запрещено, и даже возраст бедняжки не уберег Марила от этого страшного преступления. Увидел он в сонме искр и другого ребенка, мальчика, что обречен был теперь вести одинокую жизнь в вечном холоде – и не находил он выхода из собственных чертогов; были здесь больные, которых он отказался лечить, была даже нищенка, умоляющая о подаянии, но тогда он брезгливо проехал мимо. Казалось, из пасти чудовища вместе с огнем извергались все его грехи, все преступные деяния; жертвы его тянули к нему руки, рты их словно были раскрыты в безумном крике. Марил выхватил саблю из ножен, стал рубить отчаянно по головам своих жертв, но сабля проходила будто сквозь них; глаза их, как черные пустоты, зияли на кажущихся ржавыми лицах – создавалось впечатление, что они слепы, но при этом невидящий взгляд их устремлен был прямо на господаря. Наконец, чудовище выросло перед ним; у страшилища была драконья голова и туловище, покрытое чешуей, когтистые лапы ступали так, что вся земля сотрясалась под ними, раздвоенный хвост вздымался за спиной. Марил с трудом очнулся от колдовского марева и со всей силы рубанул саблей по страшилищу – оно вскрикнуло, зарычало, поднялось на дыбы; дружинники окружили его, пытаясь поранить.

– Думаешь, испугался я тех видений, которыми ты меня устрашить пытался? – взъярился Марил; его сабля прошлась ровно по морде адского создания, в то время как Милу удалось ранить чудовище в бок.

Изнутри чудища полился какой-то дьявольский звук, все внутри него заклокотало – и северный господарь, пользуясь слабостью врага, вонзил саблю прямиком ему в сердце.

Первое испытание было пройдено; Марил утвердился в правильности своих действий, победа показалась ему совсем близкой и осязаемой. Страшные видения всколыхнули что-то в его душе, но он поспешно запрятал их на самую глубину; голос, с которым имел он беседу по прибытии в долину, теперь производил на него впечатление страшной сказки.

«Мало ли что поведал он мне, – думал Марил, – не Господь Бог же он, в конце концов; человек сам может вершить свою судьбу, ежели хватает ему для того храбрости и силы».

Заветная Одинокая скала показалась вдалеке; ее вершина, казалось, излучала странный свет, словно кто-то зажег огромный светоч, чтобы разогнать темноту. Луна подмигнула Марилу, будто одобряя его стремления; темнота постепенно редела, будто кто-то раздвигал ее рукой, как занавеску. Они двигались молча, наверное, с час, но создавалось ощущение, что скала не приближается; ее верхушка по-прежнему мерцала вдали. Верный Милу ехал рядом, рука его медленно поглаживала конскую гриву, будто пытаясь успокоить коня, давая ему понять, что осталось совсем немного. Сколько им оставалось в действительности, не знал никто; Марил думал, что скорее они вернутся снова на костяное поле, чем достигнут заветного места.

Голос, что слышал он там, казалось, снова зазвучал где-то рядом.

«Назови грехи свои и покайся», – вспомнил Марил, и праведная дрожь снова пробежала по его телу. Все грехи помнил он: те, что отражались в страшном огне; те, в которых он и признаться бы никогда не смог, – они хранились на самой глубине его погибающей души.

«Вот спасу землю от колдуна проклятого, быть может, простят мне тогда если и не все, то хотя бы самое жуткое – то, что я и ворошить не смею», – думалось ему.

Какая-то часть его понимала – не простят. Никакой подвиг не в силах искупить его прошлых деяний.

Тьма расступалась перед ними; что-то засверкало, будто заморские драгоценности, на самой земле.

– Ты, Марил, победил свой страх перед самим собой, – теперь уже голос звучал явственно, резал слух северному господарю; Милу едва заметно насторожился. – Победил, но не думай, что меч дастся тебе легко. Знаю я и другие твои страхи, что преследуют тебя, как врага заклятого.

– Не льсти себе, – насмешливо ответил Марил.

Он храбрился для виду, потому что уступать, признаваясь в собственных слабостях, было никак нельзя.

– Я вижу, пройденные испытания поубавили в тебе спеси, – продолжал голос, – чудище и головы огненные особенно потревожили тебя. Не притворяйся, господарь, что видения не оставили следа в твоей душе – или в том, что от нее осталось. Смотри, тот, кому ты доверял больше всего, лгал тебе столько, сколько ты его знал.

Марил в недоумении огляделся. Вся дружина его верная, казалось, была теперь погружена в глубокий сон; всадники держались прямо, но головы их упали на грудь, а глаза были закрыты. Только Милу смотрел на господаря; как бы ни хотел он присоединиться к дружинникам и сделать вид, будто его тоже одолела сон-трава, колдовство долины делало это невозможным.

– Видишь, Марил, один твой преданный сопровождающий сохраняет бравый вид, морок ему нипочем.

– Что ты хочешь этим сказать? – тихо, нерешительно спросил Марил.

– Только тот, в чьих жилах течет колдовская кровь, может устоять против этих чар, – ехидно ответил голос.

Господарь отвернулся от Милу. Как бы ни был силен удар, сейчас его больше заботил дальнейший путь.

«Может быть, это к лучшему, – подумал он. – Никогда не помешает иметь на своей стороне сильного чародея. Как бы ни ненавидел я весь их род, помощь Милу всегда была неоценима. Но могу ли я теперь доверять ему?»

Времени думать над этим не было. Они двинулись дальше. Кони дружинников неспешно шли за ними, словно гонимые неведомой силой. Милу молчал; у него было еще время убедить господаря в своей верности.

Внизу расстилался словно бы ковер из мелких стеклышек; он блестел и переливался в свете луны, который вдруг стал сильнее и ярче.

– Посмотри вниз, господарь, посмотри вниз, – зашептал Марилу на ухо проклятый