– Почему?

– Почему? – Почему? Боже, зачем она спрашивает? – Потому что любила его, – ответила я, – вот почему. И еще... – в горле застыл комок, – я хотела, чтобы он был счастлив.

Она кивнула.

– Так чем сегодня займемся? – поинтересовалась подружка, резко меняя тему.

– Да чем хочешь, – вяло отозвалась я. – Будем вести себя, как обычные туристы.

Так мы и сделали. В первое утро гуляли вдоль Сены, по Тюильрийскому саду и улице Риволи. Прохожие прогуливались под колоннадой или сидели снаружи на солнышке и курили. Пройдя через площадь Карусель, мы зашагали к Лувру. Хелен затаила дыхание, увидев стеклянную пирамиду, треугольные грани которой искрились и сверкали в полуденном солнце.

– Потрясающе! – воскликнула она. – Как гигантский бриллиант.

– Да, – уныло согласилась я и покрутила обручальное кольцо с одним-единственным бриллиантом. Я все еще носила его на правой руке.

– Давай найдем «Мону Лизу»! – предложила Хелен, как только мы оказались внутри. Поднявшись по широкой лестнице с балюстрадой на первый этаж крыла Денона, мы постояли перед картинами Боттичелли, Беллини, Караваджо и фресками Джотто и Кимабю. В одной из галерей картина Веронезе занимала целую стену.

– «Брак в Кане», – прошептала Хелен, заглянув в путеводитель. – Первое чудо Христа, когда кончилось вино.

Я поймала себя на желании, чтобы Христос повторил свой фокус, когда сбежал мой жених. Мы двинулись по длинному коридору с большими окнами. От знаменитых картин на стенах исходило сияние. Святой Себастьян кисти Мантеньи, весь утыканный стрелами, принял мученический конец, но даже его боль не сравнится с моей. Терзается душа – не тело, но это еще хуже.

Следуя стрелкам, мы, наконец, набрели на «Мону Лизу», упрятанную за пуленепробиваемое стекло в шестом зале. Перед картиной толпился народ. Все толковали о неуловимой улыбке Джоконды:

– О, она такая мудрая...

– Che bella ragazza[24].

– Sie ist so schone[25].

– Это настоящее искусство, искусство с большой буквы.

– Elle est si mysterieuse, si triste[26].

– Знаете, у нее только что умер ребенок.

– Боже, жуть, какая! – передернула плечами Хелен. Потом открыла путеводитель и прочитала вслух: – «Когда Леонардо начал писать портрет, молодая женщина оплакивала умершую в младенчестве дочь, поэтому на голове ее черное покрывало. Чтобы поднять натурщице настроение, Леонардо пригласил в студию музыкантов и клоунов. Комические сценки вызвали на ее лице улыбку, невыразимо грустную и поразительно нежную, прославившую этот портрет». Значит, она страдала, – добавила от себя Хелен. – И все же сумела улыбнуться.

«Именно так я и сделаю, – подумалось мне. – Отгорожусь стеной из пуленепробиваемого стекла и наклею на лицо улыбку, чтобы никто не догадывался, как мне больно». Я решила потренироваться. Выпрямила спину, вскинула поникшую голову, широко раскрыла глаза и заставила уголки губ приподняться. И это сработало: я поймала взгляд молодого человека, который – вот удивительно – улыбнулся мне в ответ. Его милая улыбка напомнила о Чарли, когда тот обернулся ко мне в церкви. И вдруг на память пришло, как мне хотелось, чтобы улыбался Доминик. Только теперь я поняла, почему он был так хмур.

– Хорошо, что вы расстались, – бубнила Хелен, пока мы брели вниз по лестнице.

Я слишком устала, чтобы как-то реагировать. В любом случае, у меня не хватало сил злиться. Я все еще была в шоке, как под наркозом.

– Не понимаю, зачем заходить так далеко и потом говорить «нет»?

– Он же в страховом бизнесе, – вяло предположила я. – Прочитал написанное мелким шрифтом, оно его не устроило. Вот и решил отказаться от сделки. Последовал классическому отступному сценарию.

– Понятно, но почему он при этом выглядел таким несчастным? – не отставала она.

– Не знаю, – ответила я. – Не знаю.

– Такой мерзавец, – ругнулась Хелен. – Тебе нужно подать на него в суд. За нарушение обещания жениться.

– В Британии больше нет такого закона.

– Тогда пусть оплатит свадьбу.

– Нет. Это было бы слишком подло.

– Если бы со мной такое произошло, я бы уже натравила на него адвокатов, – не унималась Хелен. – Но только представь, как он опозорился перед клиентами! Надеюсь, они все откажутся от его услуг, – заключила она.

– Не откажутся, – разочаровала я. – А если и откажутся, он скоро найдет новых. Он очень убедителен. – Я не преувеличила. О силе убеждения Доминика ходили легенды. Однажды он всучил страховку на домашних животных женщине, у которой в доме и мышей-то не водилось. О нет, Доминик не пропадет. Вопрос в том, не пропаду ли я?

Следующие два дня прошли как в тумане. Мы бродили по городу. Были в Музее Орсе, Булонском лесу и на Пер-Лашез. Я думала, что на кладбище мне станет совсем тоскливо, но ничего подобного. Он оказался на редкость умиротворяющим местом, этот последний приют дружной компании знаменитых покойников. Мы отыскали могилы Колетт[27], Бальзака, Шопена и Оскара Уайльда. И Джима Моррисона, конечно. Надгробие было уставлено свечами, усыпано алыми розами, сигаретными окурками и пустыми бутылками из-под виски.

В наш последний день мы отправились к Эйфелевой башне. Весь тот час, что мы томились в очереди у западной опоры, нас осаждали торговцы сувенирами.

– Купите, мадам! – умолял один из них. – И вы навсегда запомните эту поездку в Париж.

– Я и так ее никогда не забуду, – криво усмехнулась я.

Купив, наконец, билеты, мы поднимались к небу на громыхающем лифте. Все выше и выше. Огромные шестеренки, поворачиваясь, скрипели, как колеса подъемника в викторианской угольной шахте. Проехали первую площадку, потом вторую. В ушах гудело, пока кабина проплывала сквозь хитросплетения железной арматуры. На смотровой площадке – почти в тысяче футов от земли – резкий ветер рвал одежду и волосы. В воздухе витала легкая истерия. Люди улыбались и прерывисто дышали, наслаждаясь видом, таращили глаза от восторга. Двое влюбленных хихикали и тискались, заглядывая за ограждение, наводящее на мысль о самоубийстве. Внизу, слева, куском зеленого сукна расстилалось футбольное поле. Футболисты сновали по нему, как муравьи; до нас доносился свист и крики болельщиков. Прямо перед нами высился дворец Шайо, и пролегала широкая коричневая лента Сены. Вдоль берегов на якорях плавно покачивались баржи, водная зыбь отражала круглые окна близлежащих домов. Справа виднелся Монмартр, узкие белоснежные верхушки Сакре-Кёр, вдалеке—угрюмые башни квартала Дефанс. У наших ног лежал как на ладони весь город, затянутый бледной дымкой моноксида углерода. Свист ветра и глухой рев миллионов машин перекрывали все остальные звуки.