к Мадине, но так получилось, что и к нему тоже, и когда приблизилась, они оба обняли её и рассмеялись.

– С днём рождения, змеёныш! У нас сегодня гость, устроим маленький праздник, не возражаешь?

– Нет, – Милли отстранилась, не переставая улыбаться, и перевела взгляд на мужчину.

Сирилл. В последующие годы Милли вот так же, снизу, заглядывала во множество глаз, но только эти запомнила навсегда – светло-серые, почти белёсые, с тёмным ободком вокруг радужки. На фоне смуглого местного населения блондины вообще выделялись, но этот производил магическое впечатление. День, а за ним и сама жизнь разделились на две части: в одной Милли видела, например, кухню, стол с глиняными чашками и тарелками, белое густое молоко в кувшине и прозрачный золотой мёд, жёлтое масло и тёмный ноздреватый хлеб; видела цветы в саду, луговые травы и ястреба, падающего с небес на перепуганную мышку. В другой же остался только Сирилл, даже если она не смотрела на него, то ощущала как сияющее пятно на границе зрения. Засыпая, чувствовала его присутствие где-то в доме, и этого было достаточно для спокойной ночи без кошмаров. Остальное же рядом с ним стёрлось, отошло на второй, размытый план. В лаборатории удавалось до некоторой степени сфокусироваться, но прежней концентрации не получалось, она беспокоилась, что если по-настоящему отвлечётся, то потом, когда опомнится, узнает, что он уехал. А так будто цеплялась за него мыслями, как тонкими побелевшими пальцами, удерживала и не отпускала.

Милли не назвала бы это влюблённостью, о любви она читала, но в её чувствах не было ни сладости, ни романтики, ни страсти, одна животная или даже растительная нужда в его сиянии. Ей и говорить с ним не требовалось, и внимания она хотела не больше, чем подсолнух, следящий за солнцем. Да если бы оно действительно повернулось и посмотрело, цветок бы сгорел в беспощадных лучах – ну и зачем это?

Но он всё-таки посмотрел. Через сколько-то тех странных, выбеленных его сиянием дней Сирилл окликнул её вечером, когда она уже собиралась спать.

– Милли. – Он оказался рядом, приподнял её подбородок и снова посмотрел своим невыносимым взглядом. И больше ничего не сказал, отпустил.

Милли не помнила, как вернулась к себе, лицо и глаза её были обожжены и сердце тоже, а чуть позже, когда в темноте скрипнула дверь и кто-то большой опустился рядом с ней на кровать, были обожжены и губы, и тело, и вся она изнутри и снаружи.

В последующие дни и недели казалось, что она превратилась в саламандру, которая всегда в огне, только в нём и жива. Он бывал ровным и горячим, бывал тихим и уютным, иногда вспыхивал до небес, поглощая всё вокруг, – но горел всегда. Сирилл научил её тело наслаждаться всей кожей, ощущать самые лёгкие прикосновения – можно представить, чем для неё было касание кончиками пальцев, если она чувствовала даже взгляд. Он не отпускал её ни ночью, ни днём, она привыкла спать в его объятиях, из его рук брать еду и горьковатый травяной чай, вместе смывать любовный пот под струями прохладной воды.

Они, наверное, разговаривали, но память Милли не сохранила ничего, кроме одной фразы: «Я всегда буду помнить, как ты бежала ко мне через поле». А кроме этого только стоны, хриплый шёпот, звук его дыхания. Ничего не знала о нём, кроме того, что на пике наслаждения поцелуи его леденеют, а глаза светлеют до белого – в отличие от героев любовных романов, чей взгляд от страсти темнел, а уста пылали.

Никаких других дел не осталось, кроме как любить его, дни слились с ночами, сны с явью, кристалл на её шее, отцовский подарок, поглощал энергию страсти и тихо светился, а когда они оба истощались, поддерживал их силы. Но Милли всё равно в течение дня иногда проваливалась в глубокое сладкое забытьё, которого требовало не столько её тело, сколько рассудок.

Как-то она проснулась после такого короткого отдыха, не нашла Сирилла рядом и прислушалась, пытаясь понять, далеко ли он. В конце концов, туалет они посещали по отдельности, и вообще должны были как-то разделяться ненадолго (хотя она и не вполне понимала зачем). Он был где-то поблизости, и Милли, завернувшись в его рубашку, бездумно побрела следом, туда, где его чувствовала.

Оказалось, это недалеко, в комнате Мадины, и Милли, прежде чем войти, остановилась перед закрытой дверью. Не успела даже постучать, потому что мгновенно увидела этим своим новым внутренним зрением то, что сейчас там происходит. И знакомый низкий стон услышала, и хриплый голос, спросивший после длинной паузы:

– Попить? Красного или белого?

– Светлого, как твои глаза, – чуть насмешливо ответила Мадина. Голос её был совершенно счастливым, как у самой Милли в те редкие минуты, когда она могла говорить. – Сто лет знакомы, и всё никак не привыкну.

Зазвенело тонкое стекло, полилось вино, казалось, было слышно даже, как в пересохшее горло стекает прохладный глоток.

– Обожаю тебя, котик.

– И я тебя, – так же ласково протянул он.

– Что малышка?

– Малышка настоящее чудо, – с искренней теплотой ответил Сирилл, – нежная, отзывчивая. Лет через десять будет неотразима, я бы голову от неё потерял.

– А то сейчас не потерял.

– Ты же знаешь, я предпочитаю постарше и поопытней. – Скрипнула кровать, он снова лёг рядом.

– Льстец, – хмыкнула Мадина.

Милли на цыпочках отошла от двери и вернулась к себе в комнату. После услышанного разговора ничего для неё не изменилось.

Нельзя ревновать свет, нельзя его присвоить, невозможно удержать. Однажды Милли проснулась, когда Сирилла опять не было поблизости, привычно потянулась к нему мыслями и не нашла. Не было и его рубашки возле кровати. Вскочила, кинулась в комнату к Мадине, та подняла взлохмаченную кудрявую голову от подушки и сонно сказала: «Ушёл».

Выбежала из дома, заметалась, пытаясь учуять его следы – хотелось, как собаке, вынюхивать землю, высматривать отпечатки ног, но лёгкий горный ветер унёс все запахи, выровнял песок на дорожке, выпрямил примятые травы. Света не стало, огня не стало, только тот, что теперь сжигал Милли изнутри.

Месяц привыкала жить в темноте, будто ослепшая. Поначалу не вставала из постели, хранившей его запах, не мылась, чтобы не смыть с себя прикосновения. Потом пришла Мадина, выдернула её из-под одеяла, как в первые недели жизни в убежище, поволокла ослабевшую и всё-таки яростно сопротивляющуюся Милли в душ. Поглядела, как она опустилась на пол и скорчилась у стены под горячими струями, вернулась в комнату, сменила бельё. Вытащила Милли, вытерла, обрядила в халат и повела на кухню.

Постепенно вернулись привычные тренировки