А профессор, чуть не вприпрыжку сбежав по лестнице, уже шел через шумный восточный базар, натыкаясь на корзины с пряностями, пахнущими так оглушительно, что можно было потерять сознание. Его хватали за полы белого халата, зазывали, расхваливая товар. Он вежливо отвечал на том же языке, извинялся, вырывался из смуглых, жадных, пропитанных благовонным маслом рук и ни на миг не терял из вида Вавилонскую башню.

«Кажется, что близко, но она далеко. Но я дойду. Должен дойти. Она слишком огромная, и потому кажется ближе, чем есть. Как горы, когда смотришь на них издалека. Масштаб сместился. Этеменанки…»

Когда профессора догнали и остановили, он отчаянно сопротивлялся. Брызгая слюной, выкрикивал фразы на незнакомом языке. В руках он держал стопку книг. Когда их вежливо попытались взять, профессор зарычал и укусил санитара. К счастью, его странное поведение насторожило коллег прежде, чем он миновал проходную больницы. Окажись он в таком состоянии в городе, последствия могли быть самыми печальными. После, когда с помощью уколов его немного привели в себя, профессор настойчиво потребовал, чтобы к нему пропустили женщину, которая сегодня утром была у него на приеме.

– К вам никто сегодня не приходил. Никто вообще! – внушали ему.

– Покажите журнал посещений!

Журнал ему показали, но едва раскрыв его, тот судорожно закинул голову и медленно, со странными безударными придыханиями проговорил, что разучился читать. «Читать так!» Его речь за считанные минуты изменилась до неузнаваемости, он объяснялся на родном языке, как иностранец, изучавший лишь грамматику, пренебрегая произношением. К груди профессор по-прежнему прижимал стопку книг. Их удалось отнять, лишь связав его. Он вырывался, изрыгая проклятия на выдуманном им самим языке.

После, когда стало ясно, что профессор нуждается в серьезном продолжительном лечении, когда его жена рыдала в кабинете у главного врача, а весь персонал больницы шептался по углам, про книги вспомнили. Их нашли с большим трудом, в суматохе они были забыты и засунуты в дальний шкаф, между старыми историями болезней. И когда великолепно переплетенные томики просмотрели, надеясь отыскать в них причину загадочного безумия, поразившего профессора, обнаружили, что все страницы оказались чистыми.

Но я остался жив и знаю, что это был всего лишь сон.

Г.Ф. Лавкрафт. Погребенный с фараонами

Говорят, моя бабка позировала самому Гогену и сильно его разозлила своими капризами. Она была женщина темная и считала, что все художники люди развратные. Бабка, видите ли, боялась, что он заставит ее снять чепчик, не говоря уж обо всем остальном. Но может, это только слухи. Спрашиваете-то вы меня о другом?

У нас в Бретани, в городке Понт-Авен в самом деле был такой дом. Построили его на краю города, и никто там не жил. Кто построил – неизвестно. Двери стояли нараспашку, бери что хочешь, только брать было нечего, да и люди у нас честные. Иногда туда заходили соседи, если думали, что их курица тайком снесла в этом логове яйцо. Так они говорили, но ходили-то из любопытства. Я и сам в юности там побывал однажды, не буду врать, не из-за яйца. Помню, все помню, хотя мне уже девяносто. Были там беленые стены, грубая мебель, глиняная посуда. Можно бы и жить, да только никто там не жил. Как-то раз, давным-давно, туда приехали какие-то люди, будто из полиции. С виду странные, и по бретонски никто не говорил. А ведь это только сейчас, кроме нескольких стариков, никто не помнит бретонский. Один из них взломал запертую дверь в полуподвале. Сыщики заглянули вовнутрь и замерли у входа, не решившись сразу войти. Я отирался сзади и все видал. В комнате, низкой, со скошенными стенами, в открытом гробу из белого камня лежала статуя с золотой маской на лице, закутанная в саван. Меня аж дрожь пробрала, когда я ее увидел. Они разбили статую, схватили золотую маску и исчезли, неведомо куда. Желтолицые, тощие, будто больные. И видно было, что злоба их душит, а неволя – гонит. Это случилось давно, когда я еще в море не ходил, а больше – что сказать?

* * *

Да не удивляюсь я вашим вопросам! Мы уж ко всему привыкли. Помним и ночные расправы в лесу, революцию, то, как священники стреляли из пулеметов с крыши собора. Я ни на чьей стороне тогда не был, и до сих пор ни на чьей. Была вот гражданская война, был Франко, а внук мой – гомосексуалист, и знаете, это нравится мне куда больше. Живет себе, никого не убивает. Говорят, один из наших односельчан водил грузовик театра «Ла Баррака», того, где Лорка ставил свои пьесы. «Донья Росита, девица, или Язык цветов» – это моя любимая, хотя со мной немногие согласятся. Но спрашиваете-то вы не об этом?

Да, это было у нас, в Испании, в нищем селенье близ Кордовы, где родились мои дедушка и бабушка, где я увидел в местной лавке мои первые лакричные леденцы и потом, из-под полы, за поминутную плату – порнографические открытки. Жандармов, о которых вы спросили, помню, как сейчас. Как у Лорки было:

Их кони черным-черны,

И черен шаг их печатный,

На крыльях плащей чернильных

Блестят восковые пятна…[1]

Эти жандармы – из какой преисподней они явились, такие желтые, тощие? – влетели на главную улицу селения на запаленных лошадях, спешились у дверей беленького домика, неизвестно чьего… Да, никто не знал хозяина, он через посредника купил клочок земли, пришлая артель выстроила дом, и все. Жандармы выломали зеленую низкую дверь и никого внутри, понятно, не нашли. Соседи отказывались давать любые показания, ведь тогда неизвестно было, кого предашь, друга или врага? Мы молчали. У домика имелся южный полукруглый двор, а в подвале, в гробу без крышки, лежала спеленутая широкими бинтами статуя с золотой маской на лице. Это кто-то в щелочку видел, меня при этом не было.

А вот жандармов вижу, как сейчас:

И ночь была задушевной,

Как тихий стон голубиный,

Когда патруль полупьяный

Вбежал, сорвав карабины…[2]

Только пьяными они, кажется, не были. Изможденными, измученными, это да, и как будто… Только не смейтесь! Будто мертвыми, вставшими из могил по чьему-то приказу. Хотя, кому и быть на побегушках у смерти, как не им, свиньям! Мне, поверьте, есть, что порассказать об их делах, хотя спрашиваете-то вы не об этом.

* * *

Моя младшая дочь – танцовщица в одном из каирских отелей, старается для туристов. Сын продает в магазине поддельные статуэтки древних богов. Особенно хорошо идут фигурки Бубастис, кто же не любит кошек? Неплохо продаются также Осирис и Изида. Внучка говорит, это барахло, хотя и ходит со мной в коптскую церковь. Не арабы мы. Гордиться я этим не горжусь, а все-таки правду сказать надо. Внучка грамотная, не как я, твердит, что, когда арабы завоевали Египет, аристократы приняли ислам в каких-то своих целях, а вот простолюдины долго сохраняли старую веру. Потом вроде как присмотрелись и в христианство перешли. Правда, когда монахи-францисканцы явились через пару веков после крещения Египта, церквей они не узнали. Вместо креста был «анх» – то же, да с петлей наверху, «жизнь», значит. Вместо Христа – Осирис, вместо Богоматери – Изида. И век за веком убивали все друг друга, потому как договориться все не могли, что правильно, что нет. А мы живем хорошо. С соседями в дружбе, говорят ведь, не купи дом, купи соседа. И зять у меня – араб, вон за углом, сидит в кофейне. Нет, он ничего не знает про тот дом, молод, вы меня спрашивайте, я все помню. Дом на самой окраине, дверь с петель сорвана, все настежь, а никто там не селится и никто туда не ходит – нехорошее место. На его крышу и птицы не садятся, так-то! Когда я еще девочкой была и сдуру туда забежала, видела в подвале пустой саркофаг. А до моего рождения еще наведывались туда воры, искали что-то. Говорят, золотую маску нашли. Болтают, что в том доме мертвец жил, призрак, поэтому никто хозяина и не видел. Сувениры купить у моего сына не желаете? Тут недалеко, поддержите торговлю!