Черити стрелой пронеслась через холл, опять распахнула дверь и выбежала во тьму. Ветер набросился на нее с леденящей силой, отчего у нее перехватило дыхание и шквал острых снежинок впился в лицо. Даррелл быстрым шагом направлялся к конюшням, но остановился, услышав, что девушка окликнула его. Она подбежала и вцепилась в его руку.

— Что в действительности означает это известие? — спросила она тихо и настойчиво. — Даррелл, скажи мне!

— Это означает войну, — ответил он мрачно. — Войну самую горькую и смертельную, — не против внешнего врага, а друг с другом. Теперь уже ее не остановить! Она доберется до нас, и это столь же неизбежно, как то, что на нас надвигается ночь.

Черити вздрогнула, так как ей показалось, что в этих словах содержится страшное пророческое предупреждение. Ночь и в самом деле подступала, ночь злой ненависти, жестокости и страдания, разрушения всего, что было светлого, привычного и дорогого. Кто мог сказать, когда вновь наступит рассвет или что им откроется, когда взойдет солнце? Пока Черити стояла так в холодной мгле, под темным свинцовым небом, она вдруг на мгновение увидела за высокими страстями и пылким убеждением в собственной правоте, взятым на вооружение каждой из противоборствующих сторон, страшное опустошение, которое принесет эта кровавая рознь. И хотя она могла только смутно осознать свое видение, оно наполнило ее ощущением беспомощного ужаса. Девушка издала сдавленный вопль и уткнулась лицом в рукав Даррелла.

— Малышка, я напугал тебя? — В его голосе немедленно послышались покаянные ноты. — Я говорил необдуманно, да еще в гневе из-за Джонаса. Война будет, ведь мы должны одолеть врагов короля, если хотим когда-нибудь вернуться к мирной жизни, но разве можно сомневаться, что правое дело вскоре восторжествует? Давай подними-ка голову! Мой храбрый маленький товарищ не имеет права лишать меня сил в самом начале борьбы!

Повинуясь убедительному тону, Черити подняла на него глаза и выдавила улыбку. Было слишком темно, чтобы он мог разглядеть ее лицо, а голос был достаточно твердым, когда она впервые в жизни лгала ему. Потом ей придется не раз это делать.

— Мне не страшно! — Она расправила плечи, пытаясь унять дрожь. — А дрожу просто от холода.

— Да, о чем же я думаю? Ты схватишь простуду на таком ветру. — Он обнял ее и, прижав к себе, прикрыл полой своего теплого плаща. — Пошли, я отведу тебя.

— Не через эту дверь! — Черити отпрянула, так как он повернул к парадной двери. — Я дойду с тобой до конюшен и вернусь в дом через кухню.

— Как хочешь.

Даррелл снова направился к конюшням, и несколько шагов они прошли в молчании. Затем Черити отрывисто произнесла:

— Я рада, что ты ударил Джонаса! Мне хотелось бы самой стукнуть его, чтобы он не говорил так о короле и королеве.

— Черити! — В голосе Даррелла ощущалось беспокойство. — А что, твой дядя разделяет в какой-то степени воззрения сына? За короля он или за парламент?

— Не знаю! — ответила она искренне. — Иногда я думаю, что ни за кого или одинаково за обе стороны. Как будто его тащат одновременно в разные концы, а он вообще никуда не хочет.

— Боюсь, что таких, как он, много, — сказал Даррелл, тяжело вздохнув, — но раньше или позже выбор придется сделать. В таком конфликте никому не удастся остаться в стороне.

Они расстались на конюшенном дворе. Даррелл вывел свою лошадь и поскакал домой, охваченный тяжелыми и беспокойными мыслями. Прибыв в Конингтон, он сразу пошел к отцу и рассказал обо всем, что случилось в Маут-Хаус. Сэр Даррелл слушал с серьезным вниманием.

— У Джонаса нет выбора, ему придется требовать удовлетворения, — сказал отец, когда история подошла к концу. — У него кишка тонка, чтобы сражаться, но он обязан встретиться с тобой или будет обесчещен навсегда. Он никудышный фехтовальщик. Ты можешь убить его или пожалеть, как сочтешь нужным. — Он замолчал, вопросительно глядя на сына.

— Если я убью его, одним предателем будет меньше, — хмуро сказал Даррелл. — Мне сегодня хотелось убить его, когда он стоял, изливая свой яд на короля и королеву, но…

— Но ты колеблешься, и я полагаю, мне известна причина, — спокойно закончил фразу отец. — Дело в Черити, верно?

Даррелл кивнул, беспокойство его заметно возросло.

— Если Джонас погибнет от моей руки, то не может быть и речи о том, чтобы Черити переехала жить в этот дом. Вполне возможно, что ее дядя и тетя станут даже вымещать на ней свою неприязнь ко мне, зная, как мы относимся друг к другу. Из-за этого ей будет еще хуже. Имею ли я право взвалить на нее такую тяжесть?

Сэр Даррелл покачал головой:

— Сын мой, я не могу ответить на твой вопрос. Никто не сможет. Решать должен только ты сам.

Он поднялся с кресла, подошел к сыну и положил руку ему на плечо.

— Молись, может, это поставит тебя на правильный путь.

Через три дня Даррелл Конингтон и Джонас Шенфилд встретились, чтобы разрешить с помощью клинка свои разногласия. Местом их встречи была лужайка для игры в шары позади «Конингтон-Армс»: земля, твердая как железо, под ногами подстриженный дерн, хрустящий от мороза. Джонас явился туда объятый смертельным страхом. Он убил бы своего противника без раздумий, будь это в его силах, и не сомневался, что у Даррелла точно такие же чувства. В качестве секундантов он привез двух своих приятелей из Плимута, так как слух о ссоре и ее причине успел распространиться по округе, а зная роялистские настроения соседей, Джонас не надеялся найти поблизости человека, который согласился бы поддержать его.

Как правило, секунданты тоже сражались, как и главные участники дуэли, но сейчас Даррелл был настроен по возможности предотвратить это. Предмет спора был настолько значителен, а накал народных страстей уже столь высок, что решительное сражение могло вспыхнуть с фатальной легкостью. Когда все были в сборе, Даррелл заговорил коротко и по сути дела:

— Джентльмены, нам всем в ближайшие месяцы, вероятно, придется принимать участие в борьбе, и, куда бы ни привело нас веление совести, мы не принесем пользы своим сторонникам, без нужды рискуя сегодня жизнью. Эта ссора — сугубо личная, между мистером Шенфилдом и мной. Так позвольте нам одним разрешить ее.

С некоторой неохотой все согласились с доводами Даррелла, и Джонас, уверенный, что настал его последний час, оказался один на один со своим соперником. Сейчас в нем не было ничего, кроме страха, даже ненависть отступила на второй план. Страх смерти, страх боли овладели им совершенно и ослепили его, поэтому защищался он неловко, чисто механически реагируя на тяжесть шпаги в своей руке и блеск клинка в руке противника. Джонас был так уверен в смерти, что почти физически ощущал, как жестокая сталь проникает в его плоть и разрывает мышцы. И когда вместо этого почувствовал, что его оружие без особых усилий отвели в сторону, а левая рука Даррелла сжала эфес его шпаги, в то время как острие шпаги самого Даррелла сверкнуло перед его глазами, то не испытал ничего, кроме изумления.