Поэтому Коля сел в тюрьму.

Так не сложилась жизнь двух хороших людей, которые не встретились друг с другом.

А ведь все могло быть иначе, если бы они встретились. Я так думаю.

В селе Большие Воробушки в 1967 году поставили памятник.

Очень известному человеку. Назовем его Н.Н., тем более, что он уже умер. А в этом селе он родился и некоторое время жил — полтора года, если точно, потом родители его уехали, забрав его, естественно, с собой.

Он был настолько известен, что стоило жителю села Большие Воробушки оказаться хоть в Магадане, хоть в Кушке, хоть даже и за границей, чего, правда, ни разу не случилось, и сказать о себе, что он, мол, из села Большие Воробушки, то сразу же все восклицали: А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а а-а-а-а-а! Это из того самого села Большие Воробушки, где Н.Н. родился и некоторое время жил! Ну да, отвечал земляк Н.Н.

Сперва с гордостью и радостью отвечал.

Потом с привычкой.

А потом уже и с досадой.

Если в область или район приезжали по вопросам государственного хозяйства или культуры какие-нибудь гости из центра или даже из-за границы, чего, правда, ни разу не случилось, то маршрут их обязательным образом пролегал через село Большие Воробушки, и им говорили: а вот, обратите внимание, село Большие Воробушки, где родился и некоторое время жил Н.Н.! И подвозили к памятнику и, приманивая проходящих мимо местных жителей пальцами и словами, просили рассказать коротко и ясно про своего земляка. И те рассказывали.

Сперва с гордостью и радостью.

Потом с привычкой.

А потом уже и с досадой.

А потом даже совсем перестали рассказывать, исчезая из окрестной видимости, едва у памятника появлялись машины с чужими людьми.

Единственной школе села Большие Воробушки присвоили имя Н.Н. О нем рассказывали на уроках детям.

Его упоминали на каждой сельской сходке.

Он был пример и знак.

И создалось впечатление, что кроме Н.Н. ничего достойного в селе Большие Воробушки не было, нет и не будет, и жители вследствие этого засомневались в своей полезности, в своих достоинствах, а некоторые и в самом существовании своем. И от безысходности все — от мала до велика — стали постоянно и жестоко пить водку, вино, самогон. Пива не пили: его в село Большие Воробушки не привозили никогда, а своего не производили.

Так продолжалось до осени 1993-го года, до той поры, когда вернулся в село получивший высшее образование Константин Счукин. Он, само собой, выпил. А потом взял кувалду и разбил памятник. А потом осколки унес, а место разровнял лопатой — будто и не было ничего. Но этого мало. Он созвал сход, взял слово и объявил: вот что, дорогие земляки, давайте так. Никакого Н.Н. не было. Не родился он у нас и не проживал некоторое время. Амбец!

Будто свежим воздухом овеяло селян. Впервые за долгие годы улыбнулись они друг другу с чистым сердцем.

Гости по привычке поездили, но им объясняли: ошибка вышла, не родился и не проживал некоторое время у нас никакой Н.Н., первый раз вообще о нем слышим.

Перестали ездить.

В школе об Н.Н. учительницы уже не рассказывали, а в качестве положительных примеров выставляли своих же земляков, передовиков косовицы, обмолота, вспашки и дойки.

А главное, пили в Больших Воробушках теперь уж не от мала до велика, а только взрослое дееспособное население, что можно считать в пределах общестатистической российской нормы.

Каков вывод из этого рассказа, напрашивающийся сам собой?

Но, хоть он и сам собой напрашивается, — нету никакого.

Это просто случай из жизни, только и всего.

Осень 1993

Мистический рассказ

Приснился мне дядя Петя покойный, что будто бы сидим мы в бане одетые. Я хоть и во сне, а сразу сообразил, что раз мы одетые в бане, то, значит, не мыться забрались, а выпивать.

Но дядя Петя не пьет, а говорит:

— Нельзя мне!

Я удивляюсь:

— Почему нельзя? Это когда ты живой был, у тебя и сердце больное было, и печень, и язва, ты и бросил пить. Но теперь-то ты мертвый, теперь-то тебе чего беречься? Не порть компании, выпей!

— Нет. Нельзя.

— Да почему?! Что тебе сделается, твою-то, извини, мать?

— Ничего не сделается. А просто — нельзя.

Тут я проснулся и подумал: вот, сколько лет прожил, а лишь теперь понял, что такое смерть. Смерть — когда нельзя. НЕЛЬЗЯ. Нельзя — и все. Без объяснений.

И стало мне интересно мертвым пожить.

Ведь все очень просто: нельзя — и все!

Перестал пить. Дураки пристают, а я говорю: «Нельзя!» — и удаляюсь с загадочной улыбкой.

Разошелся с женой, с которой уж семнадцать лет (то есть с момента свадьбы) мечтал разойтись, да все как-то… А теперь подумал: зачем она мне, мертвому? — и без малейшей запинки разошелся. С другими женщинами, однако, не стал ничего. Я ж мертвый, и это получится извращение какое-то. И главное — нельзя.

Трудней всего было бросить курить. Бессонница терзала, кашель бил в три погибели. Но как вспомню — НЕЛЬЗЯ! — и легче.

Ел очень мало, потому что если совсем не есть, то можно по-настоящему помереть, а я не хотел помирать по-настоящему, я хотел только мертвым пожить.

И стало мне через полгода так легко! — просто летаю! Улыбаюсь на все стороны. Меня толкают и обругивают, а я молчу, мне отвечать нельзя. Невозможно. И самое приятное что душа не требует объяснений, почему нельзя, и не осталось во мне ничего, кроме уважения к самому себе.

И тут снится мне дядя Петя повторно, уже не в бане, а легально, у меня дома. Он пьет водку! Он закусывает малосольным огурцом с хрустом! Он курит так, что дым из ушей!

Я кричу:

— Дядя Петя, родной, ты что, тебе ж нельзя!

А он с усмешкой:

— Когда нельзя, а когда и можно.

Я проснулся весь в поту.

И плохо мне теперь.

Думаете, я стал опять пить и курить? Зачем! — Минздрав предупреждает!

Но легкость ушла, понимаете вы меня? Ясность мыслей покинула меня. Раньше я знал: нельзя и нельзя. А теперь только и делаю, что думаю: почему нельзя? Ушло от меня это высокое понятие. И слышать мне теперь это слово больно — как видеть свой свадебный костюм на огородном пугале; это не факт, а сравнение, мой-то свадебный костюм вот уж двадцать лет как новый и я надеваю его на свадьбы родственников или на похороны, или на торжественные государственные праздники, которых теперь уж нет.