Стоянович улыбнулся.

— В общем, когда он узнал, что охрана отдает Николая мне, разозлился страшно. Их-то с омичами гвардейцы даже близко не подпускали. Войско Кобылинского — бывалые вояки, фронтовики, при пулеметах и выучке. Дисциплина хоть и расшаталась, но с вольницей красной гвардии не сравнить. Так что пришлые вояки ругаться — ругались, а подойти боялись. И тут приезжаю я, красивый сам собою, при маузере и бомбах — пойди, возьми меня голыми руками! Ну, этот прыщ из Екатеринбурга мне и говорит, мол, мы тебя по дороге поймаем и убьем, и тебя убьем, и царя убьем.

— Ну и хрен бы с ним, — проронил кто-то. — На что тебе тот царь сдался-то?

— Говорю же тебе! У меня задание привезти его в Москву. Живым. Партийное задание! От Председателя ВЦИК, не от хрена моржового. А я приказы партии не обсуждаю, а выполняю. И беспрекословно.

В комнате стало тихо. «Смотри какой! — уважительно подумал Кузя. — За словом в карман не лезет, на всякий вопрос есть ответ, как ни относись к нему, а — уважаю!». Он пока благоразумно помалкивал. Как и Финкельштейн, впрочем. Хотя Финкеля-то как раз и позвали мнение высказать, а вот Кузино мнение никого не интересовало.

— Но у него, как вы видите, ничего не вышло. Я оказался проворней, перешел Тобол до того, как он очухался, и на следующий день был уже в Тюмени, где меня ждал литерный поезд.

— Ну, ты уже расскажешь, почему в обратную-то сторону повернул?! — не выдержал кто-то из присутствующих. Стоянович зыркнул на него глазами, но продолжил рассказ.

— Я уже совсем было двинулся к Екатеринбургу, да тут сообщили мне, что там товарищи готовят мне торжественную встречу. С трехдюймовыми флагами и праздничными пулеметными лентами. Вот что бы вы на моем месте решили: все равно ехать на Екатеринбург, чтобы там сдать царя, а потом вернуться к Председателю ВЦИК? Развести руками: прости, мол, старый боевой товарищ, подвел я тебя. Задание не выполнил, царя не привез, какие еще будут поручения? Или все же попытаться обойти этот уездный город, чтоб он провалился, и доставить груз в Москву через Омск-Челябинск-Уфу? Тем более, что у меня половина ребят — уфимцы. Вот вы бы что решили?

В комнате вновь повисло молчание.

— Понятно. Вот и я повернул на Омск.

— Да, вывернулся, — протянул Николай Ильич, который Кузе нравился все меньше, тогда как Мячин-Стоянович-Яковлев — все больше. — Только ты ж потом все равно на Екатеринбург рванул и царя там оставил. Зачем же тогда все эти туда-сюда нужны были?

Он показал пальцами неприличный жест.

— А мне в Омске Свердлов такое распоряжение дал. Я с ним связался по прямому проводу и получил приказ: доставить бывшего царя в Екатеринбург, где и сдать под расписку Уралсовету. А я приказы не обсуждаю, я ж говорил.

— Ага, не обсуждает он, — пробурчал Николай Ильич. — Особенно в Самаре ты не обсуждал, когда к белякам переходил.

Стоянович демонстративно заиграл желваками.

— По-моему, я ясно объяснил: это была разведывательная операция. Я по заданию партии внедрился в Народную армию Комуча, но задание провалилось из-за колчаковского переворота.

— А что тебе еще остается говорить? — резонно заметил старший. — Сейчас только это и остается. Ладно, про царя давай лучше. Как тебя встретили-то? Они ж тебя грозились убить?

— Так чуть и не убили.

Пока Мячин-Стоянович подробно рассказывал всю историю, Кузя пытался представить себе, что чувствовали тогда люди. Вот же жизнь была! Можно было себя проявить, развернуться во всю мощь! Ему уже 27 лет, а Уборевичу, когда он армией командовал, было 24! Тухачевский в 27 фронтами командовал, а он кто? Помощник оперуполномоченного? Все потому, что хоть сейчас и время свершений, но в ту героическую революционную эпоху можно было наворотить гораздо больше! Какие тогда возможности открывались перед энергичными смелыми людьми! А сейчас… Бумажки про сумасшедших принцесс перебирать? Хочется-то скакать на вороном коне во главе лихой кавалерийской лавы, спускаться в длинной шинели с шашкой на боку с подножки штабного поезда, или на худой конец, нахмурившись, склониться над картой, находя остроумное решение будущего наступления и полного разгрома противника. Вместо этого — тоскливые папки с ботиночными тесемками. Разве это справедливо?

Вот Костя Мячин, вернее, комиссар Василий Яковлев, открыв дверь вагона, смотрит, как литерный, дымя трубой, медленно втягивается на станцию Екатеринбург-1. А на перроне огромная толпа трясет винтовками, расчехляет пулеметы, хочет прямо тут, на станции, грохнуть бывшего царя и всех его прислужников.

Царь Кузе казался почему-то широкоплечим детиной двухметрового роста, с короной на голове и в горностаевой мантии.

Но тут хитрый Яковлев быстро оценивает ситуацию и находит самое остроумное решение: угрожая начальнику станции маузером, заставляет его загнать между собой и беснующейся толпой товарный состав, отрезав путь к самосуду.

Это ж еще сообразить надо! Кузя подумал — а вот он, Никита Кузин, смог бы быстро и четко сообразить, что делать в такой ситуации, если хочешь избежать кровопролития? И честно признался: нет, вряд ли. Но с другой стороны, он и жил в другое время. Сколько ему было в 1918? 11 лет? Бегал с такими же сопливыми, в бабки играл. Ни революция, ни гражданская война в его памяти не отложились. Так, помнилось что-то смутное, в основном, что все время хотелось есть. У них в Выхине всем всегда хотелось есть, Кузя впервые только в Москве досыта-то наелся. Хотелось попробовать, что ж это такое, когда живот набит и есть не хочется.

А пока он в бабки играл — вон что в стране творилось.

Яковлев отогнал литерный на станцию Екатеринбург-2, куда и прибыли деятели из Уралсовета принимать пленников. Сдали как груз под расписку. И царя, и царицу, и дочку их…

— Дочка-то хоть красивая была? — неожиданно спросил Финкельштейн. Все обернулись посмотреть, кто ж это задал такой вопрос.

— Красивая, — ответил Стоянович. Подумал и добавил. — Очень. Главное, даже не столько красивая, хотя и красивая, конечно. Но больше такая… милая, что ли. И очень отзывчивая. Первая кинулась с отцом и матерью ехать. Хотя ничего не знала о том, куда их увозят, что их там ждет, но ни секунды не задумалась.

— Да ты ее жалеешь, что ли? — презрительно спросил Николай Ильич.

— Нет, не то, что жалею, — заторопился Стоянович, засуетился как-то. — Спросили, я ответил.

— А как другие дочки? — это снова Финкель, Кузя удивился такой его прыти. — Они красивые?

— Красивые, — сухо ответил Стоянович.

— Все?

— Все.

— А кто самая красивая?

Стоянович-Мячин подумал немного.

— Мария. Да, Мария конечно.