Если смотреть по портретам, то, наверное, Татьяна. А если по жизни — как улыбается, как разговаривает, как себя держит — то Мария.

— А Анастасия? — неожиданно для себя спросил Кузя, вспомнив папку у себя на столе. «Дело начато… окончено…»

Стоянович пожал плечами, ничего не сказал.

— А скажите, Константин Алексеевич, — снова встрял Финкель. — А не может ли быть такого, что кто-то из дочерей бывшего царя выжил и сбежал? Например, Анастасия?

И подмигнул Кузину, мол, видишь, как мы приятное с полезным совмещаем, и на партийном суде присутствуем, и по расследуемому делу информацию получаем. Вот как надо работать, товарищ уполномоченный Кузя! Ну, что тут скажешь. Финкель, конечно, молодец, даже обидно, что сам не сообразил спросить живого свидетеля событий. Стоянович пожал плечами.

— Понятия не имею. Я же их довез всего до Екатеринбурга, да и то только царя с царицей. Как они там распорядились дальше, насколько четко сработали — не имею информации.

Помолчал, подумал и добавил:

— Хотя, насколько я этих оглоедов из Уралсовета знаю, порядка у них никогда не было, от них всего, что угодно, можно ожидать. Как они работали — так могли и упустить, при этом соврут — недорого возьмут. Но наверняка не скажу. Если бы кто выжил, то, думаю, еще в гражданскую объявился бы, не упустил бы случая. Так что — вряд ли.

Тут и Кузя решился:

— Но такой возможности вы не исключаете, да? То есть, чисто теоретически кто-то из царских дочек мог спастись? А сын?

— Судя по тому, что до сих пор не объявились — не думаю, — повторил Стоянович сухо.

«Ага, не объявились! Еще как объявились!» — злорадно подумал помощник уполномоченного.

— Хватит вам про баб, — сурово оборвал интересную беседу Филин. — С ними как раз все понятно. Ты, давай, лучше расскажи, что дальше было? Как ты у белых-то оказался?

Стоянович отошел к столику, вытащил из пирамиды стакан, налил себе чаю, отхлебнул.

Все в комнате молчали, ждали, внимательно глядя на его манипуляции. Кузе тоже до обморока захотелось горячего сладкого чаю, но пока там стоял «подсудимый», он подойти стеснялся. Еще скажут, что он подлизывается. А если бы к горячему сладкому чайку да мягкую душистую бараночку! В животе аж все сжалось, как захотелось. Ну как они такую малость и не продумали?! Знают ведь, что люди с работы!

Стоянович, перехватывая обжигающий стакан то одной, то другой рукой, вышел на середину комнаты, сел на стул, скрестив ноги в синих бриджах.

— В мае восемнадцатого приказом Высшего военного совета Николай Ильич назначил меня командующим Самаро-Оренбургским фронтом. И в июне я прибыл в Самару.

КЛОДЕТ СОРЕЛЬ. МОСКВА, 1917

Господи! Мало им было мировой войны, так они еще революцию какую-то придумали! Ну почему, почему она родилась так не вовремя! Сначала горячечная изнасилованная Европа, раздираемая на части бывшими родственниками, преградила ей путь в Париж, а теперь и бывшая Российская империя превратилась незнамо во что, разом перечеркнув все мечты о большой сцене и мировой славе.

Чем она прогневила Бога, что все это пришлось на ее юность, единственную и неповторимую?

И ведь все так замечательно начиналось!

Два года назад она покидала вещи в саквояж, вытащила из папиного секретера 150 рублей — сумасшедшие деньги! Она сначала взяла один кредитный билет в 100 рублей, украшенный портретом Екатерины II, потом, поколебавшись, присоединила к ней еще купюру в пятьдесят. Тут почему-то ей стало стыдно, и она вернула ассигнацию с портретом Николая I на место, но вдруг разозлилась на себя за мягкотелость и воссоединила внука с бабушкой. Быстрым гимназическим почерком набросала на листке, вырванном из тетради что-то вроде: «Мама-папа, сестры Юля-Катя, прощайте, стремлюсь к лучшей жизни, простите, если доставляю горе, лучше порадуйтесь за меня!» — и кинулась на вокзал, где Десницкий галантно подсадил ее на подножку вагона второго класса:

— Прошу вас, Клавдия Серафимовна!

А она, гордо тряхнув головой, отрепетированно сказала:

— Зовите меня Клодет Сорель, Даниил Петрович.

Десницкий согнулся в поклоне, и ей показалось, что глумливо улыбнулся. Ну и черт с ним.

Кроме театра, ролей и музыки ее ужасно волновал вопрос потери невинности. Ну, посудите сами, как можно работать в столичном театре, блистать на сцене и покорять сердца мужчин, будучи девственницей? Но для избавления от этой досадной обузы надо было безошибочно выбрать того, кто, во-первых, оценит этот дар по достоинству, а во-вторых, благодарно откроет ей широкую дорогу в мир русского искусства.

Конечно, на роль первопроходца лучше всего подходил Десницкий, в конце концов, распределение ролей и вообще карьера зависели от него. Но тут Клодет поджидал первый сюрприз.

Как только состав отошел от самарского перрона, как Клодет немедленно затащили в купе режиссера, где уже открывались бутылки, выставлялась снедь, повизгивали актрисы и перебирал струны гитары усатый красавчик, очень похожий на сутенера. Она еле дождалась, трясясь от решимости, когда все песни были спеты и весь запрещенный коньячок выпит. Откуда он только брался в таких количествах, при сухом-то законе? В Самаре его, например, было не достать. Папа, правда, умудрялся как-то, но на то он и купец, Серафим Сорокин.

Артисты, покачиваясь (от качки вагона, исключительно от нее, от разболтанности императорских железных дорог!), вынесли трагика, потерявшего способность передвигаться самостоятельно, и тогда Клодет, наконец, решилась. Одев свое лучшее белье (это был такой ужас, как она сейчас понимала!), резко распахнула дверь в купе Десницкого, который самозабвенно целовался с Никишей Нифонтовым, тем самым молодым актером, что так ей понравился в роли Жадова и который, собственно, и направил ее к режиссеру, после чего жизнь самарской провинциалки кардинальным образом изменилась. Между прочим, в списке претендентов на лишение невинности этот Нифонтов шел вторым номером.

И как после этого не жаловаться на чудовищное невезение? Это ли не фатум, не злой рок?

Клодет демонически (во всяком случае, ей так казалось) расхохотавшись, задвинула дверь купе. И тут же пожалела, что сделала это слишком громко и чересчур нарочито.

Оказывается, об этой наклонности режиссера знал весь театр. Боже, какая она была дура!

Так и начала свое служение в театре девицей.

Актеры никогда не говорили «работаю в театре» или «играю в театре», это было уделом дилетантов. Профессионалы говорили: «Служу в театре».

А девственность потеряла очень быстро, глупо и неловко, с каким-то театральным критиком, после очередной премьеры пригласившим ее «в номера». Ей было все равно, пусть будет критик, лишь бы избавиться от тянущего чувства собственной женской неполноценности. Удивилась только, что это так больно и совсем не