– Вот-вот, идите-ко проветритесь да одумайтесь: начадили полную избу. Вешала хоть бы сегодня доделали. Скоро куглину околачивать[22], а вы лен еще не вешали. Не лучше Лясников-то…

Ефим вышел из избы, так и не проронив ни слова.

Свадьбу Поля и Степан сыграли в конце ноября, когда уже полетели с небес белые мухи.

Ефим ходил сам не свой. Казалось, задумал чего-то. Дарья боялась его угрюмости, старалась обходиться с ним ласково. Однажды вечером он, наконец, обронил слова долгожданные:

– Сватом пойдем.

У Дарьи аж дух перехватило:

– К кому, Ефим, сватом-то?

– К Шуре! – И так страшно рявкнул он, что Дарья не решалась ни о чем расспрашивать.

А назавтра набасились они с отцом и отправились к Шуре бойкой да на работу жаркой.

Завидев гостей и Ефима черношарого, Шура до смерти перепугалась, в голбец[23] убежала и сидит там в потемках.

Потолковав со сватами, Василий к гобцу-то подошел да и говорит:

– Ну дак чего, Шура, пойдешь или нет?

А Шура ни жива ни мертва, из гобца, как из могилы, глухим дрожащим голосом отвечает:

– Я не скажу, что пойду, и не скажу, что не пойду. Ты, тятенька, хозяин, тебе решать.

Стали рядиться о приданом. А Шура все в потемках сидит. Слышит, как говорит отец:

– Я ей телушку даю. Она у меня заработала. Пошли телушку смотреть.

А Ефим не ушел, у печи стоит. А Шура о том не знает, думает, и женишок ее на телушечку ушел поглядеть. Хорошая у них телушечка. Ладная.

А дело под вечер было. В избе темненько: сваты-то в стаю с лампой ушли. А бабушка Шурина, столетняя Фекла, на печи лежала.

И думает Шура: не век же в подполье сидеть, дай-ко я выйду да на печь за бабушку лягу. Хоть и темненько, да ведь каждый уголок в своей избе знает Шура. Ну, думает, не сбрякаю. Вышла из гобца, шагнула раз-другой, оперлась – да прямо Ефиму в грудь! Не думала не гадала, что он тут, у печи стоит. Обмерла Шура, дара речи лишилась.

И Ефим не нашелся что сказать.

Залезла Шура на печь за бабушку, ноги длинные к животу поджала, лежит, не дышит.

Вернулись сваты. Отец опять к гобцу подходит:

– Ну, Шура, вылезай, Богу молись.

А Ефим по-доброму выговаривает, с сердечной ухмылкой:

– Да она уже на пече, а не в гобце.

И отлегло у Шуры на сердце. Сели пить чай. Шура за большой самовар спряталась, глаз не кажет. А Ефим-от из-за самовара все выглядывает да выглядывает, словно никогда прежде невесту свою не видывал.

Так высватал Ефим Шуру. Но ходил к ней редко. Шуру до самой свадьбы спрашивали:

– Чего это Ефим к тебе с вистью не ходит, гостинцев не носит? Помнит ли, что у него невеста есть?

От бабьих пересудов бедная девка не знала куда деться, опускала глаза и отмалчивалась.

Зимой старик Тимофей совсем занемог. Исхудал. Кожа да кости. Но был в толку. Все ладно да складно говорил. Как-то доплелся до передней лавки, сел, долго-долго в окно смотрел да молвил:

– Всю жизнь хотел под окнами пихту посадить. А не собрался. Подумать только: девяносто лет собирался дело сделать, а на вот! А теперь уж все, ушло времечко.

Агафья, дикая, возьми да и спроси:

– Почего, тебе, Тимофей, пихта-то под окнами?

– А как бы сейчас хорошо было: за век-от пихта о какая выросла бы! И не надо бы в лес идти, как помру. Тут тебе венок, под окнами. А нынче, гляди-ко, сколько снегу насыпало. Убродно в лес-от…

Агафья только крестилась да молитву шептала. На другой день Тимофей опять доковылял до лавки. Сел. Увидел, мужики из леса сено везут.

– Ой, – говорит, – сколько зайцев набили! На каждом возу – только биленько! – А дальше опять о пихте под окнами: – Надо же, не собрался, а ко сту поворотило.

Забеспокоилась Агафья. Анфисье тревогу высказала.

А под вечер к Валенковым приковыляла посидеть. Сказала, что боязно ей, Тимофей про пихту под окнами поминает.

Анисья с Пелагеей сидели за прясницами, пробовали отвлечь Агафью от мыслей тягостных.

Анисья прясницу отложила:

– Ну, Поля, по два простеня сегодня напряли[24], и слава Богу.

Из печи достала корчагу заячьих голов, в центр стола поставила: аромат, дух от них по всей избе!

Агафью пригласили отведать зайчатины, да та уж домой засобиралась. Егор разворчался:

– Ну вот! Ничего не посидела. Чего тебе? Шибко торопно? Не одного ведь Тимофея оставила…

– Да посидела бы, да до ветру чего-то захотелось.

– В наш нужник сходи. Неужто домой поплетешься?

– А чего назём-от в людях оставлять?

И после этих слов Агафьиных Егор уж больше не уговаривал. Кому в деревне неведомо, что добро это Агафья всегда домой носит, в людях не оставляет?

Пелагея и Степан озорно пересмеивались, за стол усаживаясь, провожали взглядом выходящую из избы Агафью…

Назавтра бабы последний раз попарили Тимофея в бане. Сам попросил:

– Похвощите-ко, не владию весь…

Ох уж прежде любил попариться! Из бани в любую погоду, зимой и летом, босиком ходил – в одном полушубке, накинутом на голое тело.

А теперь вот как: бабы под руки привели, как с праздника хмельного, на кровать уложили.

А он им и говорит:

– Завтра никуда не ходите, не ездите, дома будьте. Ежели как все ладно, то помру. Жалко, с Парамоном на свете этом уж не доведется свидеться…

Бабы крестились, не веря словам его. А назавтра он и правда умер. Бабы, как он и велел, никуда не отлучались.

При них Тимофеюшка распустился. Тихо. Без стонов. Без единого звука. Уснул.