Численко был старше Воронцова года на четыре. Спокойный, уравновешенный, он чем-то напоминал ему помкомвзвода первого состава — сержанта Чинко. Такой же основательный, умеющий ладить с людьми. На Чинко Воронцов написал представление о снятии судимости после первого же боя, когда сержант отличился при атаке на Зайцеву гору: подкрался к немецкому пулемету и забросал гранатами его расчет в тот момент, когда взвод миновал зыбкое болото и бросился на юго-восточный склон высоты.

Воронцов замечал, что во взводе Численко уважают даже блатные. Правда, на свой манер. Но все же. Об их делах помкомвзвода, видимо, что-то знал. Поэтому и завел этот разговор. Но Воронцова волновало другое.

— Иван, ты поговори с Голиковым. Крутится возле этой кодлы. Перед Веней заискивает. И языком уже вихлять начал.

— Подражает блатнякам, щенок. Морду бы ему набить.

— Думаешь, поможет?

— Может, и поможет. А может, и нет. Ладно, попробую. Ты, лейтенант, пока не вмешивайся. Таких, как Голиков, жизнь должна поучить. Мордой по шершавой стежке протащить.

— То, что случилось ночью и потом, ему, конечно, не наука.

— Видимо, не наука.

Когда два отделения вышли из боя, замполит роты старший лейтенант Кац приказал Воронцову вытащить с нейтральной полосы тела погибших. Во время боя вынести удалось не всех. Блатняки забежали на минное поле и все трое, разбросанные взрывами, остались там. Возле немецкой колючки убило танкиста Фоминых. Остальных вынесли, когда возвращались.

— Как же вы их бросили, товарищ лейтенант, — донимал Воронцова Кац. — А если среди них есть раненые? Или, хуже того, решившие таким способом перебежать к немцам? Затаились во время боя, имитировали гибель, а теперь, быть может, уже в немецком блиндаже кофе с переводчиком попивают и подробнейшим образом повествуют о нашей обороне! А? Каково?! Товарищ лейтенант! — В последнюю фразу замполит вложил столько иронии, что она буквально зазвенела в ушах Воронцова. Капитан Солодовников попытался было унять заместителя по политической части. Но сделал это слишком прямолинейно и грубо, после чего тот еще упорнее стал настаивать на немедленной эвакуации тел погибших с нейтральной полосы, нажимая и на устав, и на политику одновременно.

— У тебя, Семен Моисеич, болезненная фантазия. Убитых, конечно, вынесем. Но к чему такая спешка? Люди только что вышли из боя. А гоните их снова туда, под пули.

— Приказ уже отдан. — Кац потрогал ремешок на кобуре револьвера. — Или вы, Андрей Ильич, хотите его отменить и разделить с лейтенантом Воронцовым ответственность за возможные последствия ночного инцидента?

— За все последствия, которые происходят в роте, в том числе и первом взводе, возможные и невозможные, в любом случае отвечаю я. Как командир роты. И вы, Семен Моисеич, как мой заместитель по политчасти. И лейтенант Воронцов. Вместе с нами. А ночью был не инцидент, а боевая операция ограниченными силами, в которой, кстати, отличился взвод лейтенанта Воронцова.

— Наша вина. Сразу не смогли. Слишком плотный огонь. Вы же сами видели. Взвод выполнит свой долг. — И Воронцов приложил ладонь к пилотке. Рука слегка дрожала. В крови еще гуляла лихорадка боя. Ему не хотелось скандала.

Когда ротный и замполит ушли, Воронцов приказал сержантам построить взвод.

— Нужно вынести наших погибших товарищей. Кто пойдет? Добровольцы есть?

Никто не вызвался. Тогда Воронцов напомнил взводу, из каких отделений убитые и что среди них трое — из компании Вени-Долото.

— Долотенков, ты, что ж, корешей своих воронам на прокорм оставляешь?

— Им, начальник, уже только черви теперь помогут. А головы под пули подставлять кому охота? Прикажешь, пойдем. А добровольцев на такое дохлое дело нет.

Все верно, вспомнил Воронцов житейскую мудрость блатных: умри ты сегодня, а я завтра…

Вскоре с той стороны послышались приглушенные голоса. Немцы вышли подбирать своих убитых. Даже дежурные пулеметы затихли на время. Немцев было двое. Они перекладывали на носилки очередное тело и уносили в свою траншею. Через несколько минут возвращались, и все снова повторялось. То же самое делали и бойцы первого взвода отдельной штрафной роты.

— Ну что, ребята, никто не уполз к немцам? — встретил бойцов Воронцов, когда они возвратились с последней ношей.

— Затвердели уже, товарищ лейтенант. Такие не ползают.

— Утром похороним.

— До утра запахнут. Может, сразу?

— Утром. Отроем в тылу могилку и предадим земле. Как положено.

Вот тогда-то и появился человек от Вени-Долото. Осмотрел своих и заявил права на ботинки. Воронцов Вениного «шестерку» прогнал и приказал выставить возле убитых часового.

И вот теперь он возвращался с похорон убитых во время ночного боя, который и боем-то назвать трудно, и думал вот о чем. Бойцов ОШР обмундировывают в одежду последнего срока. Потому что носить ее штрафнику не дольше трех месяцев. И редко кто из них дотягивает до трехмесячного срока. Обычно большинство искупает в первом же бою. Кто убит, кто ранен. Но сколько сразу находится претендентов на вещи убитых!

Степана он похоронил полгода назад под Зайцевой горой в воронке, немного расширив ее саперной лопаткой, чтобы тело лежало ровно, во всю длину. Завернул в плащ-палатку, закрыл лицо с почерневшим шрамом от виска до подбородка и так же быстро, без прощаний, закопал. Теперь пытался вспомнить, выпил ли он тогда на могиле друга или нечем ему было помянуть его? Все выпили на высоте, когда сидели там, отбивая атаки, а потом уходили, утаскивая раненых и тела убитых. Все как во сне, так что теперь он не мог даже вспомнить события той ночи.

Редко им выпадал случай похоронить своих убитых. Когда начали наступать, следом шли трофейная и похоронная команды. Собирали брошенное оружие, вытаскивали из нагрудных карманов гимнастерок красноармейские книжки и офицерские удостоверения личности, отвинчивали ордена, откалывали медали, собирали в вещмешки другие личные вещи. Сколько раз Воронцов видел, как ветер гонял почтовые треугольники и фотокарточки среди посиневших раздувшихся от жары трупов. Какие там личные вещи… Кто их пошлет… Это был уже отработанный материал войны, о котором старались не думать ни в штабах, ни в траншеях. Правда, в траншеях иногда не думать об убитых не получалось. Потому что трупы начинали разлагаться и издавали жуткий запах, от которого бойцы теряли самообладание, у них начиналась либо истерика, либо депрессия. Некоторые не могли принимать пищу, и через несколько дней у них начинались голодные обмороки.

Из хода сообщения свернули в траншею. Здесь пошли уже осторожнее.

Возле землянки, надев каски, сидели на корточках бойцы из первого отделения.

— Что случилось? — спросил Численко, шедший впереди.

— Да вон… Сам посмотри. — Стоявший на коленях возле боковой ячейки боец кивнул на тело, прикрытое шинелью. Мухи уже звенели над ним, садились на шинель, заползали под полу.