понял капитан из матерного, в основном, крика, что на этом, в лучшем случае, карьера его закончена. Что ждет его в случае худшем, и думать было страшно.

Что и говорить, все могло закончиться для Пруткова весьма скверно, не окажись в ту пору с инспекторской проверкой в Термезе подполковник Мингажев. Возглавлял он тогда инспекцию личного состава, которую сами менты с опаской, но и не без сарказма называли «гестапо». Чем-то главного «гестаповца» капитан заинтересовал, беседа их длилась больше часа, продолжалась бы, наверное, и дольше, но столичный подполковник спешил в аэропорт. Капитан его провожал, не позволив к чемодану даже притронуться, и самолично занес багаж в самолет, благо служебное (пока еще служебное!) положение позволяло.

Через неделю капитан милиции Андрей Михайлович Прутков убыл в распоряжение отдела кадров управления внутренних дел необозримого сибирского края, на территории которого могли разместиться Бельгия, Франция и сколько-то там Швейцарий. После этого никто никогда о капитане ничего не слышал. И понятное дело, что никому и невдомек было, что отправился капитан не в сибирскую ссылку, а долетел только до ближайшего от Термеза крупного города, откуда прямиком отправился в белокаменную столицу.

Мингажев, беседуя с капитаном Прутковым, безошибочно определил главное — никаких моральных устоев для этого человека не существует. Он будет выполнять приказ, не задумываясь ни о чем, кроме того, что приказ должен быть выполнен. А уж какими средствами и какой ценой — значения не имеет.

***

Именно Андрей Михайлович Прутков, ставший к тому времени подполковником, хотя как выглядит милицейская форма давно уж позабыл, ждал сейчас на конспиративной квартире своего шефа и благодетеля — генерала Мингажева. За все эти годы, Марат Дамирович, сделавший головокружительную карьеру, ни разу не пожалел о своем выборе. Генерал не ошибся — Прутков служил не родине, не системе; не задумываясь о таких «глупостях», как данная когда-то присяга, честь и совесть, он служил одному человеку. Служил верой и правдой, если, конечно, в действиях мерзавца и негодяя может быть хоть какая-то правда.

***

Тем поздним осенним вечером, возвратившись после аудиенции с Патроном, генерал посвятил клеврета во все подробности своего коварного замысла.

— Хотят Аникеева — получат Аникеева. С ним почти все ясно, детали отработаешь. Кстати, пока не забыл: уточни, чем он так сумел насолить нашей уважаемой Екатерине Всеволодовне. Насколько я знаю, на самоубийцу этот деятель не похож, встать попрек дороги у Заклунной — надо совсем больным быть, Катька-стакан обидчиков не прощает, — при своем верном подручном генерал в выражениях не стеснялся и «эзоповым языком» себя не обременял. — Но это все детали, вернее сказать, шаги, которые нас должны привести к главной цели, — и Мингажев многозначительно произнес: — Михей…

Открыл стоящий на комоде сигарный ящик, достал оттуда сигару, качеством ничуть не уступающую той, что недавно курил влиятельный хозяин загородного дома, умело ее обрезал и раскурил (а ведь утверждал хитрец, что в сигарах ничего не смыслит!) и повторил произнесенное не далее как пару часов назад: — В порошок сотру! И имей ввиду, Прутик, — каким-то неведомым, одному ему известным образом узнал он юношеское прозвище Пруткова и никак иначе его с тех пор не называл, — никаких других заданий, пока с этим не справишься, у тебя нет.

***

…Со школьной поры была Катюша Заклунная всеобщей любимицей. В лучшей ученице класса не чаяли души учителя, певунью и выдумщицу обожали подружки. В старших классах — комсорг школы, в институте — секретарь комсомольского бюро с первого же курса. Вот только прозвище у комсорга и активистки подкачало, хотя сама в том и виновата. На студенческих посиделках, или собравшись у костра всем стройотрядом, она звонче всех кричала: «Никаких рюмок, бокалов и фужеров. Оружие пролетариата — камень, посуда комсомольца — стакан». Так и пошла по столбовой жизненной дороге Катька-стакан.

Со временем Екатерина Всеволодовна Заклунная, пройдя закалку райкома, а потом и горкома комсомола, перебралась из маленького зауральского городка сначала в краевой центр, а потом и в столицу, где поначалу три года совершенствовала свое образование в самом престижном для всех партийных функционеров закрытом учебном заведении, откуда и вышла со степенью кандидата наук. В свое время питомцев этой учебной партийной «псарни» пестовал и опекал не кто-нибудь, а сам Михаил Андреевич Суслов, серый кардинал ЦК КПСС и идеолог «всемирного коммунизма». Выпускники разлетались по городам и весям необъятной страны, к управлению которой их и готовили.

Дальнейшая карьера Заклунной напоминала провозглашенный французским аристократом Пьером де Кубертеном олимпийский девиз: «Быстрее, выше, сильнее». Стремительно, уж быстрее некуда, все выше и выше поднималась Екатерина Всеволодовна по карьерной лестнице, становясь все сильнее и сильнее. Партия и правительство испытывали ее на прочность и за границей, и в своем отечестве. Из некогда готовой выполнить любое задание комсомолки превращалась она в повелительницу, уже отдающую собственные, не подлежащие обсуждению приказы. Политика, как известно, дело грязное. Невозможно, стоя у воды, ног не замочить, как невозможно оставаться объективно порядочным человеком, занимаясь политикой.

На каком-то приеме представлен ей был довольно импозантный мужчина, про которого шепнули, что Николаю Архиповичу Аникееву «земли половины области принадлежат». Заклунная давно уже подумывала, что пора бы и дом, соответствующий ее положению, выстроить, чтобы было где спокойно старость провести. И не просто дом, дом-то у нее, разумеется, был, да и не один, а как бы это поточнее выразиться — имение. Где вольготно могли бы разместиться, и для жилья, и для отдыха, многочисленные чада и домочадцы, внуки и правнуки…

На следующий же день Николай Архипович был приглашен то ли к помощнику, то ли к референту вельможной дамы. Давненько уже не приходилось ему общаться с помощниками, но делать было нечего — отправился. После долгого разговора, изобилующего намеками и недомолвками, Аникеев уразумел, что сановная дама желает приобрести землицы, и притом немало, по цене к тому же сугубо символической. Оно бы, конечно, лучше и вовсе бы не платить, но, к великому сожалению, принимать подобные подарки, в силу занимаемого положения, Екатерина Всеволодовна, будучи человеком исключительной принципиальности, не может себе позволить.

Слова, которые произносил Аникеев по дороге в офис, не то, что бумага, бетон бы не вынес — покраснел. Знай Николай Архипович, чем обернется и как ему аукнутся его амбициозность и жадность, которая, как известно, не одного фраера сгубила, он бы эту землю, да еще столько же добавив, умолял, стоя на коленях, принять от него в дар. Но человеческая жадность, как и глупость, границ не имеет.

Говорят, только дураки учатся на собственных ошибках, а умные — на ошибках чужих.