неиспользованной солью. Андрей Леонтьевич пошел дальше. Лосиные следы вели в просвет между двумя елями, трава и кусты здесь оказались примятыми, лесник пошел дальше и вдруг, чуть не плача, остановился. Ловушка уже сработала. На мху лежала и смотрела в небо печальным большим глазом громадная лосиная голова, отрубленная, видимо, в спешке. Кровь уже запеклась. Рядом лежала груда сизых потрохов и на сучьях висела коричнево-серая шкура, мясо было разрублено и обложено мокрым мхом, часть его была уже унесена…

Андрей Леонтьевич растерянно оглянулся. Тонкий стальной трос петли был снят с большого елового кряжа и поставлен заново.

«Так вот куда пробирался Копыто!» — подумалось Андрею Леонтьевичу. Не смахнув даже слезу со щеки, лесник пошел в деревню. Перед глазами все стоял высокий лесной красавец, пришедший на водопой к озеру и задумчиво глядевший в солнечнотуманную озерную даль.

«Ну, погоди, Копыто, — подумал опять Андрей Леонтьевич, — этого я тебе не спущу».

У него был уже план: прийти в деревню, заночевать у Христи Ивойлова — доброго многосемейного инвалида, который радушно пускал ночевать, а утром вызвать милиционера и пойти к Копыту.

Пока Андрей Леонтьевич ходил звонить в сельсовет, чтобы вызвать к утру милиционера, стало смеркаться. Он пришел на ночлег, когда у Ивойловых все уже спали. Ворота были не закрыты, лесник прошел в избу. В душной темноте все еще летали мухи, сонная Христофорова женка вынесла кринку молока и краюшку сельповского хлеба. Андрей Леонтьевич со своим хлебом выхлебал молоко и лег на лежанку у печи. Несмотря на усталость, он плохо спал всю ночь. Утром приехал милиционер Круглов.

Сели завтракать. Христя, припадая на хромую после войны ногу, сам поставил на стол ведерный чугун прошлогодней картошки.

— А ну, прекрати свою оркестру! — прикрикнул он на плачущего мальчишку и стукнул его черенком хлебного ножа по светлой головенке. Мальчишка заплакал еще шибче, глядя на него заревели еще двое.

— Выйдите из помещения! — закричал Христя на ребятишек.

Вскоре чугун был пуст. Круглов встал, начал собираться и Андрей Леонтьевич, Христю взял вместо понятого.

Приземистый Копытов пятистенок стоял на краю деревни, белея занавесками. Жил Копыто вдвоем с женой, в колхозе оба не работали. Сыновья и дочки зачастую присылали им из Ленинграда посылки и деньги.

Ворота открыл сам Копыто.

— Твое дело, больше некому, — хмуро сказал Андрей Леонтьевич, показывая ему стальной тросик петли.

Копыто тяжко сел на лавку:

— Буду я, Левонтьевич, о лося руки марать. Обыскивайте, ежели ваши такие права.

— И обыщем, — произнес Круглов, раскрывая планшет с бумагой, — только ведь мясо-то ты мог и в лесу спрятать.

— Зря на меня думаете…

— Которого по счету укокал? — вновь не выдержал Андрей Леонтьевич. — Молчишь? А я знаю, что не первого…

Круглов полез на чердак, потом долго ходили по большим сеням, открыли чулан, перевалили все сено, но ничего не нашли.

Копыто сидел на лавке, согнувшись, курил и молчал, жена его плакала за перегородкой. Круглов тоже молчал, но старательно обыскивал чуланы, где Копыто столярничал, пнул ногой в стружку и, нагнувшись, вытащил из-под верстака длинную жилу стального троса.

— Дайте-ка, Андрей Леонтьевич, ту петлю. Да. Ну все ясно!

И сел писать протокол. Копыто растерянно засуетился:

— Грех вам, товарищ милиционер! Левонтьевич… Да неужто я… неуж…

— Что не уж, не уж, — перебил его Круглов. — У прокурора будешь оправдываться!

Андрей Леонтьевич и Христя молчали. Копыто дрожащей рукой подписал протокол.

Круглов съездил в контору и позвонил в район, а к обеду они с Копыто уехали. Копыто успел положить в сумку только каравай хлеба да несколько кусков сахару.

Андрей Леонтьевич пошел к Христе, чтобы взять ружье и поклажу и идти домой. На душе у него было муторно. «Посадят Копыта, — думал он, — а самое малое оштрафуют. А ведь не молоденький уж мужик…»

Но тут вновь вставала в глазах картина лесного озера, мшистый берег и красавец-лось на ней, потом вновь представлялась мертвая лосиная голова и ее печальный остекленевший взгляд…

Перед тем, как зайти в Христину избу, Андрей Леонтьевич пошел до ветру. Он нашел нужник за перевалом сена и цыкнул: около сена, урча и приседая на полу, сверкали зелеными глазами два кота. Андрей Леонтьевич сапогом пнул в сено, нога наткнулась на что-то твердое. Нагнувшись, он увидел большое розовое бедро лося…

В избе лесник молча взял ружье и сумку:

— Ну, Христофор, спасибо за ночлег. Пойду я…

За деревней, хромая и махая руками, Андрея Леонтьевича догнал Христя:

— Левонтьевич! — запыхавшись, проговорил он. — Зря мы Копыта-то упекли, не виноват он, моя вина… Зря упекли… Скажи там — я петлю ставил…

— Ладно… Молчи уж… Чего там. Копыта отпустят, не маши руками-то… Чего уж тут…

— Моя, Левонтьевич, вина…

Не слушая Христю, лесник быстро, с опущенной головой, пошел прочь. Теперь уже не стеклянный глаз лося виделся Андрею Леонтьевичу, а плачущие Христины ребятишки, которые все время, пока ели картошку, не прекращали свою «оркестру».

РЕЧНЫЕ ИЗЛУКИ

Я какую вам вину сделала? В чем гораздо провинилася? Иль амбары хлеба выела, Сундуки платья износила? Иль ключами обтерялася. Золотой казной обсчиталася? Из старинной народной песни

В июне Ивана Даниловича Гриненко послали на Север покупать лес. Когда раздвинулись каленые одесские горизонты и вагон завыстукивал на перегонах черноземья, у Гриненко неожиданно затихла сердечная канитель. Еще тише и умиротворенней стало на душе по дороге от Москвы к Вологде. Словно от прохлады зеленого северного лета потухли угольки непрерывных. забот, уступая место теплу тихих и грустных раздумий.

Раздумья же и легкое волнение были вызваны не только дорожной праздностью. Давно когда-то, в войну, Гриненко восемнадцатилетним юнцом целое лето служил в северных местах, косил для армии сено, и теперь всплывали в памяти картины его солдатской юности.

Утром, в конце белой ночи, пахнущей вчерашним дождем и черемухами, он сошел с