— Нет, нет, не рак. Это касается ее печени, но...

— Значит, дело в выпивке?

— Возможно. У нее проблемы с пищеводом. Там сильно расширились сосуды, это похоже на варикозное расширение вен, если вы понимаете, о чем я говорю.

— Мне кажется, в этом нет ничего опасного.

— Эти сосуды очень хрупкие. Прошлой ночью произошел несчастный случай, после которого вашу мать госпитализировали. Она до сих пор находится в палате интенсивной терапии.

— Несчастный случай?

— Кровоизлияние.

— Из пищевода? У нее пошла кровь горлом?

— Совершенно верно. Она потеряла много крови, но нам удалось остановить кровотечение.

— Теперь с ней все хорошо? Или у нее критическое состояние? Как она себя чувствует?

— Ее состояние не расценивается как критическое, мистер Куртовиц. Но необходимо принять ряд важных решений, и я подумал, что вы должны знать об этом.

— Где ее муж?

— Келвин сильно переживает. Он был с ней, когда началось кровотечение, и отвез ее больницу. Я дал ему успокоительное.

— Но если дело идет на поправку, я не знаю, как смогу ей помочь своим возвращением.

— Мы не уверены, что она быстро поправится. Возможно, понадобится хирургическое вмешательство. Однако с операцией могут возникнуть затруднения из-за проблем с весом.

— Затруднения?

— С операцией.

— Доктор, вы недоговариваете. Вам нужно мое согласие на операцию? Но зачем?

— Нет. Но с вашей стороны будет благоразумно, если вы приедете.

— Давайте поговорим начистоту, доктор. Вы думаете, что моя мама умрет? Вы это хотите сказать?

— Нет. Главная причина, по которой вам следует вернуться, то, что она хочет видеть вас. Подняв ей настроение, вы увеличите шансы на выздоровление.

Я минуту подумал, могу ли я срочно уехать, и, решив, что да, ответил:

— Скажите, я скоро буду.

Джози сидела в темном углу гостиной и слушала.

— Придурок, — бросил я, повесив трубку, — все врачи — идиоты. Сначала он сообщает, что маме лучше, а потом говорит, что я должен как можно скорее вернуться в Канзас.

Я открыл холодильник, и на меня повеяло приятным холодом. Джози стояла у меня за спиной и пыталась объяснить мне, что случилось с моей мамой. Но после разговора с врачом у меня перед глазами стоял образ матери, изо рта у нее текла кровь. И это было все, что я понимал.

* * *

В то утро в отделении интенсивной терапии находилось шесть человек. Я был первым посетителем, и меня никто не сопровождал. Я шел вдоль палат и смотрел на пациентов. Каждого из них окружала паутина трубок, с помощью которых больным подавали лекарства, кислород и откачивали мочу. Аппараты пищали, указывая частоту пульса. Я видел мужчину с невероятно раздутым животом; исхудавшую женщину, которая беззвучно открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыба. Еще один пациент с перевязанным лицом мог быть как мужчиной, так и женщиной: его тело накрывала простыня, а лицо под бинтами казалось плоским. Семидесятилетняя женщина лежала с чем-то вроде клипсы в носу, через которую поступал кислород. Она стонала при каждом вдохе. Маленький мальчик, казалось, спокойно спал, но вокруг него повсюду виднелись провода, а сидящий около его кровати мужчина тихо плакал.

— Вам помочь? — спросила дежурная медсестра.

— Я ищу свою мать — миссис Куртовиц.

Медсестра посмотрела в свой список, перелистала все страницы, словно демонстрируя, как она старательно выполняет свою работу.

— У нас нет пациентки по фамилии Куртовиц.

Наверное, Келвин что-то напутал, сказав, что мама в отделении интенсивной терапии, но ее здесь не оказалось. Я испытал облегчение.

— Наверное, ее перевели в другое отделение.

Сестра снова взглянула в свой список, затем подошла к столу и посмотрела медицинские карты.

— Не думаю, — отозвалась она, читая имена на картах. Меня это совершенно сбило с толку. — По-моему, у нас нет пациентки по фамилии Куртовиц.

— Гудселл. Извините. Возможно, ее зовут Гудселл. Господи. Даже не знаю, о чем я думал. Скажите, ее перевели?

Сестра минуту смотрела мне прямо в глаза.

— Гудселл, — проговорила она спокойно, посмотрев в свой список, но, похоже, даже не читая его. — Палата номер четыре.

— Где это?

Она указала на бокс, который я только что прошел. В нем лежала старая женщина с закрытыми глазами, стонавшая в полузабытьи. К ее носу тянулась кислородная трубка.

Я стоял перед кроватью, пытаясь узнать в этих желтовато-седых волосах, ставших сальными от пота, в этих ввалившихся щеках, в этом голосе, протяжно выпевающем песню боли, в этих останках, бывших когда-то женщиной, — мою мать. Мне понадобилось много времени, прежде чем я смог узнать ее. И это было ужасно.

Я дотронулся до ее руки, и она открыла глаза. Они остались такими же ясно-голубыми, но взгляд был полон усталости и страха. Она заговорила, но в горле у нее пересохло, и она с трудом произносила слова.

— Малыш, ты пришел. Ты не... — она попыталась прочистить глотку, но это причиняло ей боль, — мне нельзя разговаривать.

— Мне жаль, что ты заболела, мама, но я рад, что вернулся домой. Не пытайся говорить сейчас. Подожди, наберись сил, а потом, когда ты поправишься, ты сможешь погостить у нас в Саванне.

— Я так горжусь тобой, — прошептала она.

Я осторожно наклонился к ней, стараясь не задеть трубки, и поцеловал ее в лоб.

— Отдыхай.

Неожиданно ее глаза снова вспыхнули тревогой.

— Под кроватью, — выговорила она. — Посмотри под кроватью.

Там лежала старая, неплотно прикрытая коробка из-под туфель.

— В ней... бумаги твоего отца.

Я неуверенно взял коробку, не зная точно, что мне с ней делать.

— Открой. Посмотри.

Я увидел какие-то бумаги.

— Смотри внимательно.

На первых листах был выгравирован американский герб. Я никогда не видел ничего подобного.

— Сберегательные облигации, — объяснила мама. — Мы приобрели их, когда ты родился.

В коробке также имелась маленькая потрепанная книжка в черном кожаном переплете, похожая на сборник псалмов, со странной надписью на обложке золотыми буквами, которую я не смог разобрать. Я пролистал страницы, исписанные бессмысленными, на мой взгляд, письменами, некоторые из которых были подчеркнуты. «Коран», — сказала мать, но я не взглянул на нее. Я искал слова и фразы на знакомом мне языке, но все, что смог найти, это несколько уравнений, написанных рукой отца на последней странице. Под книгой находились другие бумаги: увольнительная из американской армии с прикрепленной к ней фотографией молодого человека в форме, которого я узнал с трудом. Холодок пробежал по спине. Отец никогда не говорил о том, что служил.