Надо как-то разговорить Колю, но ненавязчиво. Ремизову пришла в голову мысль напоить Платова и выведать, знает он хоть что-то о карте или нет. Ведь не зря говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

Тут как раз Кацебо предложил по русскому обычаю, на девятый день, помянуть усопшего профессора. Ворчливый и явно не довольный появлением в отряде Коли адъютант Петруха Дронов быстро организовал поминальный стол: вареные яйца, сало, даже испек какие-то лепешки. Кацебо достал из своих запасов бутыль спирта и три мензурки. Его терзал вопрос: отчего умер профессор? Чем он мог отравиться? Поэтому доктор то и дело донимал Колю расспросами, где они работали, не было ли каких-либо испарений и т. д.

Коля расчувствовался, и после второй мензурки выпитого спирта пустил слезу, и, к всеобщему удовольствию, стал очень красноречив. Поначалу Ремизов прислушивался к тому, что Коля рассказывал Кацебо, а затем и сам стал задавать вопросы.

Картина вырисовывалась очень интересная…

В последние годы профессор вел активную переписку с немецкими исследователями Китая. Он даже специально съездил в Берлин, чтобы на месте ознакомиться с содержанием многочисленных ящиков с фресками из монастырей в Безеклыке и Дуньхуане, которые немецкие исследователи активно вывозили из Поднебесной. Так как большая часть фресок не была выставлена в экспозиции берлинского Музея этнологии, потому что с этими экспонатами требовалась серьезная работа, профессор, пользуясь своими связями, рассматривал их прямо в запасниках. Коля при этом не присутствовал, так как профессор ездил в Германию без него, а с дочерью Ольгой. Именно она вела все его путевые дневники и составляла отчеты. Позднее, когда Немытевский с Платовым уже находились в Безеклыке, профессор как-то вскользь, но не очень подробно, упомянул своему ассистенту о том, что наткнулся в одном из ящиков на интересную фреску, содержащую некое подобие химической формулы.

У Николая был один существенный недостаток. Он не умел, в отличие от Немытевского, читать фрески. Да, именно читать, потому что далеко не вся фресковая живопись основана на изображении чего-то или кого-то. Некоторые фрески представляют собой математические расчеты, технологические описания каких-либо явлений, инструкции, наконец, но чтобы фреска содержала химическую формулу! Это, бесспорно, Немытевского очень заинтересовало.

Услыхав про формулу, Кацебо оживился. Он подлил в мензурку Платова еще немного спирта, несмотря на хмурый взгляд Ремизова, подцепил на струганную заостренную ветку кусочек сала и немного хлеба и, протянув сие художество захмелевшему юноше, принялся вновь его расспрашивать:

– Николай, голубчик, а как вы думаете, не пытался ли профессор, после того, как вернулся из Берлина с этой самой формулой, ее воспроизвести? Не ставил ли он часом опыты?

– Пытался, конечно, даже обращался на кафедру химии за какими-то реактивами. И опыты там, в лаборатории, и проводил.

– А вы-то, сами, не присутствовали при этом?

– Нет, он меня не взял, сказал, что это может быть опасно для моего здоровья. И вообще, он тогда меня работой загрузил по самую маковку.

– Но позвольте, а как же он сам? Для его здоровья эти опыты могли быть очень опасны. – Коля задумался на мгновенье, и, переводя взгляд на Ремизова, сказал:

– Но он работал с лаборантами… Они ведь опытные специалисты, предупредили бы его в случае опасности.

Тут уже насторожился Ремизов:

– А вы уверены, что он был с лаборантами, а не самостоятельно все проделывал?

– Нет, не уверен. Он мог мне и не признаться…

Тут Коля часто-часто заморгал глазами и шепотом спросил, обращаясь к Кацебо:

– А, может быть, он от этого и умер?

– Все возможно, – заметил Кацебо. – Тогда вполне объяснимы симптомы… Помните, Павел Петрович, я говорил, что он умер от отравления, а вы меня … по матушке выругали?

– Я помню также про бунт, который наше ратное воинство по вашей милости, доктор, здесь учинило. Валериан, вы, видно сами забыли, что мне пришлось народ усмирять с оружием в руках. Ну да это дело прошлое… И что сейчас думать-гадать, профессора ведь уже не вернешь. Лучше я бумаги Немытевского посмотрю. Вы, Коля, завтра с утра занесите мне все, что из записей профессора у вас имеется.

– Ой, там столько всего имеется! Целый саквояж рукописями забит.

– Вот вы мне его и занесите.

Знакомство с бумагами профессора оказалось занятием наиувлекательнейшим. Столько всяких сведений – по истории, мифологии, географии было собрано воедино, что Ремизову пришлось немало повозиться, чтобы хоть как-то в них разобраться. Платов, который фактически за профессора вел путевые дневники, записывал за ним все слово в слово, не утруждая себя классификацией полученных знаний хотя бы по направлениям. Ремизов, привыкший все четко, по-военному, раскладывать по полочкам, только удивлялся платовскому стилю работы… Хотя расшифровка записей профессора, в связи с его кончиной, теперь не потребуется.

Впрочем, самого Ремизова записи очень заинтересовали. Как и Кацебо, которому не терпелось определиться – получил ли профессор отравление в связи с опытами или все-таки причиной его смерти явилось что-то другое?

Более всего Ремизова заинтересовал отчет Немытевского по исследованию фресок, привезенных немецкими путешественниками из экспедиции 1901–1903 годов, записанный с его слов дочерью Ольгой. Содержались они в специально сколоченных ящиках, с небольшими отверстиями на крышке, обитых мешковиной, в хранилище музея в подвальном помещении. Немытевский довольно долго искал эти ящики, сверяясь с табельными номерами, и никак не мог понять, почему их так далеко упрятали. Ответ оказался до банальности прост – от этих ящиков исходил неприятный запах. Он в несколько раз усиливался, если помещение