Меня бросало то в жар, то в холод, в том числе от тоски по Селине. Я пребывал в пограничном состоянии, где нет ни сна, ни яви, где все мысли и слова, приводят к недоразумению, а разум пытается разрешить его без устали и успеха, а Селина задавала мне загадки из розового дыма. Ее плоть была при деле, охвачена фантастическими завихрениями и судорогами, на лице сияла улыбка согласия, трепет ресниц таил взгляд соучастницы, демонология нижнего белья намекала на шелк и паутину, острые плечики, огненная шевелюра, выгнутое дугой создание занято тем, что у нее получается лучше всего — и волнующее доказательство, столь насыщенное порнографией, чтовсе это она проделывает не ради страсти, не ради удобства и тем паче не ради любви, доказательство, что все это она проделывает ради денег! Я проснулся среди ночи с бессвязным лепетом — да, я сам слышал, как сказал это, как разрешил загадку сквозь сонное бормотание, — и я сказал: вот это по мне, я люблю ее, со всем ее развратом.

Телефон — это односторонний инструмент, орудие пытки. Звонила Кадута. Звонил Лорн Гайленд. Троица ненормальных по имени Кристофер Медоубрук, Наб Форкнер и Геррик Шнекснайдер — они звонили тоже. И тот псих, настоящий псих, доподлинный, без дураков, безумец не оставлял меня в покое, трижды, четырежды, сукин сын. Признаю, он достал меня по-настоящему, задел за живое. Ятут же зверею, стоит лишь услышать в трубке характерную поскрипывающую тишину, что предваряет его спич. В голосе его унижение, горечь, бедность, невероятная злоба. А также ненависть к себе, стыд, страдание. Он срывается на бессвязность, на крик. После чего я с немалым облегчением выслушиваю красочные, подробные угрозы. Угрозы — это мне знакомо.

— Как мне вас называть?—однажды спросил я у него.

— Неподкупный, — ответил он и долго-долго смеялся, без малейшего удовольствия.

Он знал все подробности о теннисе и многословно радовался моему унижению. Наверно, проследил за мной до корта и наблюдал матч со стеклянной галереи.

— Черные носки, ну и ну, — проговорил он. — Рехнуться можно.

Общая тема? Общая тема сводилась к тому, что из-за меня его жизнь пошла прахом. Я, мол, неоднократно обманывал его, динамил сплошь и рядом. И теперь мне ни в жизнь не отмазаться. Разве что если тоже накроюсь медным тазом. Яне спорил. Явообще старался молчать. Но не оставлял надежды, что как-нибудь он позвонит, когда я буду в драбадан пьян, — вот тогда я выскажусь на полную катушку. В голосе его звучала то мания величия, то мания ничтожности, а нередко и явная ущербность. Если до диалога все же дойдет — кто знает, чем оно кончится. Заглотив достаточно бренди, я, может, с гадом и справлюсь при помощи не слишком обширного, но забористого репертуара внезапных уличных трюков. Правда, с этими психами нельзя ни в чем быть уверенным. Помнится, схлопотал как-то я по морде от одного психа, и ощущение было незабываемое — удар качественно иной, полный зверской, беспредельной прямоты. Никаких тормозов, движок на форсаже. Они могут автобус поднять, да что угодно, если достаточно обезумеют.

Филдинг тоже звонил несколько раз. Он был сама заботливость и все корил себя, что так сурово обошелся со мной на корте. Нет, говорил я ему, это я сам виноват. Он же не издевался. Просто играл, как обычно играет. Даже (вот ужас-то) разогреться толком не успел.

— Кстати, — сказал я. — А те типы, на галерее. Кто они?

— Понятия не имею, Проныра. Да кто угодно. Может, просто приятели игроков. А что такое?

— Да один из них мне звонил, — рассеянно отозвался я, думая о своем.

— И кто бы это мог быть, Проныра? Охотник за молодыми талантами?

— Не иначе, — ответил я и потянулся за скотчем. Филдинг предложил прислать ко мне своего врача, чтобы тот осмотрел меня, но я не видел повода подвергать эскулапа такой пытке.

И кое-кто еще звонил. Кое-кто еще дозвонился до меня в Нью-Йорке. Сквозь лихорадочный лепет однажды прорезался человеческий голос.

Я уже привык думать о телефоне как о злобной истеричной твари, заводной кукле, чревовещающей в диапазоне от лести до угроз. Сделай то, думай это, притворись тем-то. Но потом прорезался человеческий голос.

Я валялся на кровати в майке и трусах, не в силах шевельнуть пальцем, — потел, матерился и пытался заснуть. Тут телефон опять выступил в своем репертуаре: трень-брень. Вот, кстати, еще одна претензия к Селине: из-за ее исчезновения приходится отвечать на все звонки, в любое время. К тому же, подумал я, это мог быть Филдинг, с рассказом об очередных причитающихся мне бабках.

— Алло, — произнес холеный голос в трубке, — это Джон?

— ...Селина! Что ты со мной вытворяешь? А ну колись, куда, сучка, подевалась...

— Не угадал. Это Мартина, Мартина Твен.

Я ощутил, как бы это сказать... несколько вещей сразу. Ощутил дрожь постыдной неготовности. Улыбнулся — и почувствовал, как сходит с лица прописавшаяся там с недавнего времени гримаса. На секунду ощутил свой абсцесс, легкую щекотку, вызванную нехарактерной складкой щеки. Почувствовал, как стихает в ушах фоновый шум, — и понял, что сейчас я к этому не готов, а, может, и никогда не буду.

В ответ на мое подавленное молчание она рассмеялась. Так смеются в лицо никудышному бродяге, просравшему все и вся, — но смех был добрый. Я успел тем временем сесть прямо, закурить, присосаться к бутылке и начать приходить в себя. Потому что, скажу вам сразу, Мартина Твен — это всем телкам телка, по самым придирчивым критериям; даже по вашим, неведомый земляшка (неведомый мне). Приятель, она просто класс, образование— не подкопаешься, плюс внешность совершенно призовая, редкий случай, когда высокая и стройная фигура сочетается с нехилыми буферами и ухватистой попкой. Бойкий язычок, такие же бойкие губки, искрящаяся матовая кожа. Американка, но училась в Англии. Я всегда вздыхал по ней, безнадежно и на почтительном расстоянии, еще с киношколы.

— Мартина... Привет, как дела? Откуда ты знаешь, что я приехал?

— Муж сказал.

— Ясно-понятно, — отозвался я, поскучнев.

— Он в Лондоне, только что звонил. Так что ты тут делаешь?

— Да я довольно часто мотаюсь туда-сюда. Похоже, разворачиваемся наконец с фильмом.

— Я уже слышала от Осси. Кстати, у меня сегодня вечером кое-какой народ собирается на обед. Придешь?

— А что за народ?

— В основном, боюсь, писательская братия.

— Писательская? — с недоверием переспросил я. В Лондоне у меня живет неподалеку один писатель. Когда мы сталкиваемся, этот мудила очень странно на меня смотрит. Жуть просто.

— Именно писательская. Одна дама, обозреватель из «Трибека таймс». Писатель нигерийский, Фентон Аким-бо. И Стэнвик Миллс, критик.

— Сегодня никак, — произнес я. — Должен сходить на это дурацкое сборище, там, э-э... Лесбия Беузолейль будет и Давид Гопстер.

Похоже, ее это впечатлило — судя хотя бы по возникшей паузе.