И он бы, наверное, согласился, если бы несогласная память не подсунула ему предостережением раннюю осень в купальнике цвета линялого апельсина и свое беспомощное недоумение, наблюдающее за счастливым бегством невесты к другому…

– Поверь, я делаю это ради тебя самой, – глухо ответил он.

– Но если я не вылечилась за шесть лет, как я смогу вылечиться за полгода? – воскликнула она.

– Тогда рядом с тобой не было меня…

– Лучше скажи, что ты меня больше не любишь! – обиженно вырвалась она из его объятий и укрылась на своей половине.

Что ж, весьма полезный и нужный разговор для тех, кто, собираясь в дальний путь, оценивает свой и чужой груз, чтобы решить, надрываться ли каждому в одиночку или считать его общим, а значит, брать с собой не две палатки, а одну.

Были у них и радости: ведь даже приговоренные к смерти имеют право на рассказы о загробной жизни.

– Что у вас со свадьбой? – спросила Светка довольную Наташу в середине ноября.

– Отложили до апреля! – беспечно отмахнулась та.

– Вот, ничего себе! А что так? – удивилась подруга.

– Решила назначить себе новый испытательный срок! – лучезарно отвечала Наташа.

– Ты уверена, что сделала правильно?

– Абсолютно! – лучилась Наташа. И вспомнив то, о чем давно хотела спросить, небрежно поинтересовалась: – Ты мне лучше вот что скажи – ты своего по-прежнему целуешь? Ну, сама знаешь, куда…

– Ну, бывает… А ты? Что, нет? Серьезно?! Неужели еще не пробовала?! Что, вообще никогда?!! Ну, Наташка, ну, ты даешь!! – оживилась Светка. – Нет, ну что ты – конечно, надо попробовать! Только имей в виду – это не всегда вкусно…

И дальше последовали липкие подробности и скользкие советы. Наташа слушала, ахала и переживала незнакомое возбуждение.

– Ну, ты, Наташка, даешь! – заключила подруга. – Все уже давно попробовали, одна ты у нас монашка!

Монашка, не монашка, но через неделю она, задернув шторы, потушив свет и заранее морщась, по собственной воле угостила его своим рокфором. Было так: получив после кровавой паузы долгожданное разрешение, он по привычке скользнул к своей любимой мишени, будто голодный пес к сахарной косточке, и она сразу почувствовала, как он насторожился. Совсем, как тот же пес, что обнюхав подаяние, останавливается перед несвежим запахом. Это было так красноречиво и забавно, что она улыбнулась в темноте, не забыв покраснеть. Он, ни слова не говоря, вернулся к ее губам, а оттуда к груди. Многозначительно и протяжно поцеловав их, он вновь спустился к бедрам и, растягивая удовольствие, долго кружил вокруг лакомства, раздувая ноздри и лаская кожу невесомыми, согретыми жаром дыхания поцелуями.

«Извращенец…» – на удивление снисходительно подумала она и почувствовала, что вопреки брезгливости возбуждается. И когда он, наконец, отправил свой челнок в плаванье, она, поначалу алчно и гадливо принюхиваясь к растревоженному духу плодородия, постепенно увлеклась и с жаром отдалась приготовлению любовного напитка, стесняясь того неспешного тягучего причмокивания, с которым он его смаковал. Ее жалобные стоны в союзе с призывным благоуханием молодой самки до крайности его возбудили, и он, отбросив нежности, широкими, крепкими движениями принялся взбивать содержимое ее лона. Впервые за все время их отношений он вспотел. Вспотела и она, и, распавшись, они лежали рядом, обессиленные и мокрые, вдыхая ее терпкий, бесстыжий запах.

– Димочка, это было что-то необыкновенное… – пробормотала она, укладывая голову ему на плечо и не торопясь идти в ванную…

В середине ноября они пригласили к себе Юрку с Татьяной. Принимая в расчет наихудший ход событий, она запретила ему дарить ей до свадьбы что-либо дороже цветов, отчего вся ее квартира была уставлена букетами, а воздух пропитан приторно-горьковатым запахом осени. Особенно она любила астры. Когда женщины удалились на кухню, Юрка захотел знать дату свадьбы. Услышав про апрель, он удивился и потребовал объяснений.

– Наташа попросила перенести, Что-то у нее там дома не в порядке… – неубедительно отвечал Дмитрий.

– А у вас у самих-то все в порядке? – усомнился Юрка.

– Абсолютно! – твердо и убежденно подтвердил Дмитрий.

Вернулись женщины, и Наташа, глядя на жениха, оживленно сказала:

– А мы с Димочкой в понедельник в филармонию идем! Он вам еще не говорил?

– Почему в понедельник? Почему так неудобно? Что-то особенное? – удивилась Татьяна.

– Да, особенное! Правда, Димочка?

– Да, да! – смутился он. – Исключительное и особенное: Нино Катамадзе и оркестр «Новая классика»!

– Никогда не слышала! – подозрительно глядя на хозяев, удивилась Татьяна, ожидавшая услышать имена более звонкие и привычные ее чопорному уху.

Ах, какой дразнящий, волнующий, понятный только им двоим намек скрывало ее сообщение! Из филармонии в кровать – именно такой исторической последовательностью решили они отметить годовщину их первой ночи, чем и будоражили друг друга на глазах непонятливых гостей. И пусть впереди две ночи репетиций, это будет особая ночь, без страхов и упреков и, возможно, с сюрпризами.

Так все и случилось: он приехал с букетом белых роз и, церемонно склонившись, поцеловал ей руку.

– Прошу вас, сударыня…

Она оступилась и не очень ловко, словно беременная, забралась в машину, и ему вдруг представилось, с какой особой осторожностью и умилением он станет подсаживать ее, когда все так и будет на самом деле.

Они повторили прогулку по Невскому, и он, как и год назад украсил босую голову купленной в Стокгольме клетчатой английской кепкой. Она, как и прошлый раз медленно шла рядом с ним в черном приталенном пальто, прикрыв голову беретом и плавно покачивая бедрами. Только в этот раз не он взял ее под руку, а она его. Все те же потупившиеся фонари приветствовали их проход.

Та же яркая торжественная анфилада, тот же высокий, светлый, отполированный звуками зал. Они уселись в красные королевские кресла и ждали начала, переглядываясь и улыбаясь. Это было именно то, что им хотелось – оказаться в магической реторте прошлого, разогреваемой умеренным ровным гулом в мелких трещинах покашливания; окунуться в нетронутый временем раствор матовых теней и красок; вдыхать чопорный пресноватый воздух, который здесь даже не воздух, а чуткий соисполнитель; наблюдать за сдержанным бурлением человеческого вещества, готового вступить в реакцию с благородной музыкальной субстанцией.

Он взял ее руку и сказал:

– В тот вечер я мечтал держать тебя за руку…

– А почему не взял?

– Ну, что ты! Я никогда так не робел, как с тобой!

– А мне тогда понравилось, как ты слушал…

Воспроизводя атмосферу памятного события, они заведомо не придавали значения тому, что услышат, однако сложный, выразительный строй джазовых хитросплетений увлек даже ее.