— Тут ведь, голова, работа ни при чем. Коли б работа у тебя осталась, так что бы ты с нею стал делать? На стенку бы разве повесил. Да и работа, знаешь, не говоря худого слова…

Петя из гордости, чтоб не ронять себя, не возразил. Два дня прошли, и Григорьев 2-й пришел к Пете:

— Ну что, брат, ничего еще не прислали?

— Нет, — ответил неохотно Петя. Григорьев 2-й озаботился:

— Работа, главное, не годится. Сухтелен слово скажет и все напортит…

Регулярно, как служащий, стал приходить после этого Григорьев 2-й каждые два дня.

— Ну что? Все еще нет?

— Ннет…

— Да ты получил, наверное, брат, ты все шутки шутишь. Не поверил бы с твоей стороны.

— Честное слово, — говорил Петя.

— Работа плохая, — убивался Григорьев, — так и не пришлют ничего.

И Петя обижался.

Но работа была вовсе не такая плохая.

Дело в том, что принц Хозрев-Мирза заболел.

Заболел он не опасно, болезнь его считалась даже смешной между молодежью.

Не все женщины были светские. Были еще девицы Безюкины, девица Фауцен и другие.

Его на следующий день после «Кавказского пленника» посетил вице-канцлер Нессельрод, сидел очень долго, и к концу визита принц почувствовал жжение.

Пятьдесят пиявок в продолжение трех дней, меркурий, шпанская мушка и другие лекарства не принесли ему облегчения.

Тогда стал его лечить лейб-медик Арендт, опытный в этом деле врач, — и в неделю исчезло все, как рукой сняло.

Как только это совершилось, — принц послал подарок в дирекцию театра на Петино имя.

Григорьев об этом пронюхал и тотчас побежал к Пете.

Он имел вид не столько радостный, сколько смущенный, и щипал волоски на большой бородавке, которая была у него на подбородке.

— Пришел подарок-то, — сказал он Пете.

— Ну?

— Вот тебе и ну. Табакерка.

— Золотая? — спросил Петя живо.

— Ну и что ж, что золотая? — ответил злобно Григорьев 2-й. — А делиться-то как? Кому дно, кому крышка? Продать ее нужно.

Тут Петя приосанился.

— Нет, — сказал он, — не хотелось бы. Я сберегу ее на память.

— А уговор? — окрысился Григорьев 2-й.

— Мы пойдем к золотых дел мастеру, — благородно, но твердо сказал Петя, — он оценит ее, и я тебе половину выплачу.

Тотчас и пошли в театр, получили табакерку и отправились в Большую Морскую.

— Сюда? — спросил небрежно Петя и указал на знакомую ювелирную лавку.

— Ан нет, не сюда, — ответил с торжеством Григорьев 2-й, — этот мастер тебе, брат, десять рублей скажет за табакерку. Ты с ним, брат, знаком.

Петя несколько огорчился.

— Куда хочешь в таком случае веди. Слагаю с себя всякую ответственность.

Немец-мастер взвесил табакерку.

— Двести тридцать рублей ассигнациями, — сказал он равнодушно.

— Эх какой, — сказал Григорьев 2-й, — мы ж не продавать ее, понимаешь ли ты, несем, мы ее сами купить хотим. Давай уж настоящую цену.

— Двести тридцать, — сказал равнодушно немец.

— Ин все триста стоит, — сказал Григорьев 2-й, — видно, что ты, брат, нечестный мастер.

Во второй лавке русский мастер дал двести.

— Подкупил ты их, что ли, — говорил озабоченно Григорьев 2-й.

В третьей лавке еврей-мастер дал сто восемьдесят.

— Ты, брат, Христа за тридцать сребреников продал, я тебя знаю, ты мошенник, — сказал ему Григорьев 2-й.

Четвертый и пятый дали по сто шестьдесят и сто семьдесят.

— Подкупил, — говорил Григорьев 2-й, — не ожидал, брат, подкупил. И когда успел?

Петя остановился.

— Вот что, — сказал он с достоинством, — я этот портрет делал более из любви к художеству и чувства патриотического. Зайдем в эту лавку, и полно тебе алтынничать. Что он скажет, тому и быть. Не желаешь — воля твоя. Я б и сам, собственно, мог поднести портрет.

Григорьев махнул рукой.

— Мог, да не поднес.

Мастер-немец посмотрел работу, взвесил аккуратно и дал сто шестьдесят.

— Разбой, — сказал Григорьев 2-й и побледнел, — ей-богу, разбой. Хлопотал, бегал, и нате, получай на здоровье восемь гривен ассигнациями. Профарфорил я! Ты хоть сам, Петр Андреевич, надбавь. Чего там! Ведь если бы не я, ведь дрянь же портретик.

Петя побагровел.

— Извольте получить на будущей неделе свои восемьдесят рублей и прекратить немедля профанировать.

Разве знает Хозрев, что российский успех не пойдет ему впрок, что он слишком вскружит ему голову и что через пять лет, во время борьбы за престол, ему выколют глаза и он проживет жизнь свою слепым?

И знают ли почетные караулы, расставленные у Тифлиса для отдания последних почестей телу Грибоедова, медленно движущемуся к Тифлису, знают ли они, кого они встречают?

Ночью были посланы люди к дому российского посольства, которое зияло дырами.

В руках у них были фонари и заступы.

Начальствовал ими Хосров-хан, шахский евнух.

Русское правительство требовало выдачи тела Вазир-Мухтара.

Хосров-хан велел копать ров. Вскоре обнаружились черные, полусгнившие тела и части тел. Их выбрасывали на поверхность рва, и они лежали рядом, похожие друг на друга, как будто под одним нумером изготовила их одна фабрика. Только у одних не хватало рук, у других ног, а были и вовсе безымянные, не имевшие названия предметы.

Хосров-хан знал, как приступить к этому делу. Он не полагался на себя: он слишком мало видел Вазир-Мухтара, чтобы узнать его. Поэтому он прихватил с собою несколько знакомых армян-купцов, которые утверждали, что узнают Вазир-Мухтара. Они часто видели его в Тифлисе.

Когда они говорили так, то воображали человека среднего роста, желтоватое лицо, синевыбритое, вытянутые вперед губы музыканта, глаза в очках.

Но когда Хосров-хан и купцы наклонились над не имевшими названия предметами, когда фонарь осветил их цвет и состояние, они отшатнулись и поняли: ничего не узнать.

Хосров-хан растерялся.

Он велел рыть дальше, перейти на улицу и вскопать канаву.

Предметы прибывали. В канаве нашли наконец руку не совсем обычную. Когда фонарь наклонился над нею, она ударила в него светящейся точкой. Хосров-хан вгляделся и увидел бриллиантовый перстень. Он велел отложить руку в сторону.