– Я могу идти, миледи? – справился паж; госпожа, не глядя, кивнула и взяла в руки послание. На сургуче, растекшемся по бумаге, словно пятно засохшей крови, был виден оттиск магистерской печати Ильдиара: трехзубая стена с воротами, а в средний зубец воткнут меч, и все это на фоне языка пламени. Сверху было написано: «Леди Изабелле де Ванкур, графине Даронской».

Уже предчувствуя, что именно там найдет, она дрожащими пальцами сломала печать и развернула письмо. Глаза впились в зеленые чернильные строки, и каждое слово, каждая витая буква показались ей пропитанными ядом.

Когда леди дочитала, в первый миг она еще продолжала стоять, как будто застывшая от горя ива, глядя в одну точку перед собой и в ужасе приоткрыв рот, но затем ее одеревеневшие пальцы выронили бумагу, и она без сил упала в кресло.

Четырнадцать лет… ей было всего лишь четырнадцать лет, когда они с Ди спрятались от отцовского гнева на старом запыленном чердаке и, держась за руки, поклялись друг другу в любви до смерти. Как это тогда звучало! «Любовь до смерти»! Эти слова проникали ей в душу так же, как тепло его ладони, горячащее кровь. Тогда она, помнится, прижимая его руку к своей щеке, дрожала всем телом от счастья, от первого в ее жизни подлинного, истинного счастья, когда забываешь о том, что было пять минут назад и не задумываешься о том, что будет через миг, когда главное – не разрывать прикосновение, не отрывать взгляда. Как же она была счастлива, маленькая глупышка. Она отвесила бы Ди такую пощечину, что он слетел бы с чердачной лестницы вниз, знай она тогда, что ей предстоит вынести, сколько дней, ночей, лет одиночества ей уготовано. Восемнадцать лет прошло… Почти два десятка! Всю жизнь она жила ожиданием, будто узник, запертый и все глядящий на закат в забранное решеткой окно, пленник, которому кажется, что еще один день угас, приближая свободу. Приближая счастье. А он… ее рыцарь походил на мираж. На зыбкого призрака, которого она видит, к которому может даже прикоснуться временами, но стоит ей лишь обнять его, прошептать на ухо нежное слово, рассказать о своих чувствах, молить, чтобы он остался, как он тут же исчезает, проходя, как туман, сквозь пальцы. Теперь она знала, что лучше совсем никого не любить, чем жить в извечной муке ожидания и в итоге не дождаться. «Любовь до смерти»… Да пусть все барды и менестрели подавятся собственными языками, воспевая эту ложь, этот обман…

Рука схватила лежащий на столе кинжал. Прямое лезвие блеснуло в свете очага, леди Изабелла заплакала и сжалась в кресле, будто неоперившийся птенец на пронизывающем ветру. Она обняла оружие, словно младенца, и прижала его ледяной клинок к груди. Плащ с оторочкой лисьего меха, помнящий еще тепло его тела, оказался у нее в руках, она зарылась носом в мягкую ткань, заливая ее слезами. Вот оно, счастье… вот она, любовь… Любовь до смерти…

* * *

«Возьми меч. Бери его, дурак, – в голове откуда ни возьмись объявились безжалостные, как удар в лицо, мысли. – Не умирай на земле – умирай с ним в руке, в бою…»

Ильдиар де Нот вновь перевернулся, встал на четвереньки и медленно пополз. Пальцы загребали грязь, плащ весь сжался, будто слипшись в страхе. Вода из луж уже давно проникла под латы, но ему было все равно – холода он даже не чувствовал.

– Куда же ты? – издевался где-то за спиной барон. – От смерти не уйти! А-а, хочешь взять меч и умереть как герой? Ну, давай. Только никто здесь не поможет тебе встать, собака!

Ильдиар полз за оружием. Полз, невзирая ни на что, оставляя за собой широкий след в грязи. И это золоченый феникс, как его любил называть в детстве старик Тиан? Нет, это жалкий человечишка, в душе которого умирает бессмертная пламенная птица…

Паладин наконец подобрался к своему мечу, наполовину утонувшему в грязной луже на самом краю ристалища, толпа отшатнулась от вставшего на четвереньки рыцаря, словно от прокаженного. Пусть их. Ильдиар схватился за рукоять и, прижав клинок к груди, распростерся на земле. Бансрот побери их всех: и барона, и толпу. Наплевать на то, что они там кричат, нет дела до того, что эти мерзавцы брызжут слюной от злобы, и глумиться могут, сколько им влезет, – неважно. Но у кого-то внутри его еще были силы сражаться. И этот кто-то, слишком упрямый для того, чтобы просто взять и умереть, имел свое мнение по этому поводу:

«Да встань же ты, глупец! Дерись! Умри, но встань! Неужели ты хочешь, чтобы потом люди помнили, как ты, словно падаль, обглоданная крысами, в последние мгновения своей жизни лежал в грязи?»

– Да, ты, несомненно, прав… – прохрипел Ильдиар, отвечая сам себе. Он воткнул меч в землю и, опираясь на него, попытался подняться, подтянув тело, но ноги не удержали, и он снова упал в грязь. Толпа разразилась хохотом.

Внезапно от стоявшей в каких-то десяти футах людской стены отделилась высокая фигура. Незнакомец подошел к распростертому графу. Нет, этого просто не может быть! Неужели сочувствующий, или жестокая иллюзия, вызванная к жизни уже начинающим гаснуть разумом? А может, всего-навсего один из этих мерзавцев вышел, чтобы пнуть его сапогом? Ради еще большего смеха. Или же все-таки еще не весь народ прочерствел и покрылся гнилью, как булка старого хлеба? Сэр Джеймс не посмел бы нарушить приказ и помочь ему, это был явно не он…

Незнакомец склонился над лежащим в грязи рыцарем, подал руку. По толпе пронесся удивленный возглас. Пораженный барон застыл в двадцати шагах.

Поверженный граф поднял взгляд: это был стройный, худощавый человек, закутанный в темно-зеленый плащ. Из-за глубокого капюшона нельзя было различить лицо незнакомца.

Граф де Нот ухватился за его руку, оказавшуюся такой сильной, точно она была выкована из стали, и неведомый добродетель рывком поднял паладина на ноги.

– Дерись, человек, она в безопасности, – тихо произнес незнакомец, и в этом голосе Ильдиару почудились смутно знакомые нотки. Только тут граф понял, кто этот чужак, единственный из всего Гортена подавший ему руку помощи. Он вспомнил этот голос…

На мгновение в памяти встали ровные ряды тяжелой конницы под черным стягом с изображением алчно раскрывающего пасть серебристого дракона. Волнистые парные клинки воителей были подняты, готовясь собрать смертельные всходы, смолистые плюмажи на высоких шлемах вились на ветру, а багровые лучи заходящего солнца блестели на рельефных латах. В самом центре первого ряда всадников двигался он, с обнаженным мечом вороненой стали в руке, его длинные черные волосы трепал холодный ветер. Ледяные глаза выражали абсолютную ненависть, поджатые губы не сулили пощады, а еще… у него были шрамы. Пять ужасных полос, проходящих через все лицо. Он неистово рвался вперед, растаптывая нежить копытами своего коня, а черный меч оставлял за собой едва различимый в воздухе след. Всадник несся вперед, туда, где в полном окружении бились последние выжившие рыцари с паладином в белом облачении во главе. «Держись, человек!» – разнесся тогда крик над бранным полем, и, сметая поганую нежить, эльфы наконец прорвались к стенам Восточного Дайкана. Ильдиар вспомнил его.

– Мертингер? – все еще не веря, прохрипел граф де Нот. Он крепче сжал могучую руку эльфийского лорда, чтобы увериться в том, что это не морок. А быть может, это всего лишь предсмертный бред, который нарисовала ему гроза? Молнии, будто ответом, тут же чиркнули в небе, словно изломанные хлысты древних титанов. В вышине пронеслись громовые раскаты.