Она ничего не могла вспомнить из того, что говорила, рассказ о происшедшем надолго поверг ее в молчаливое раздумье.

30 ОКТЯБРЯ. 7 ЧАСОВ УТРА. Мы близко от Галаца, потом мне некогда будет писать. Сегодня мы все нетерпеливо ждали восхода солнца. Зная, что с каждым днем становится все труднее усыплять м-с Харкер, Ван Хелсинг принялся за это гораздо раньше, чем обычно. Его усилия не производили никакого действия, и лишь за минуту до восхода солнца она заговорила. Профессор не терял драгоценного времени и осыпал ее вопросами, она так же быстро отвечала:

— Всюду мрак. Слышу шум воды и стук дерева о дерево. Где-то мычат коровы. Вот еще какой-то звук, очень странный, точно…

Она умолкла.

— Дальше, дальше! Говорите, я приказываю, — сказал Ван Хелсинг, волнуясь.

Взгляд его был полон отчаяния — восходящее солнце уже бросало свои розовые лучи на бледное лицо миссис Харкер. Она открыла глаза, и мы с удивлением услышали, как она произнесла, мило и совершенно беспечно:

— Ах, профессор, зачем вы просите меня делать то, чего, вы сами знаете, я не могу! Я ничего не помню.

Потом, заметив наши удивленные лица, она встревожилась и, переводя свой взгляд с одного на другого, сказала:

— Что я говорила? Что я делала? Я ничего не помню, кроме того, что лежала тут в полусне и слышала, как вы мне говорили: «Дальше, дальше! Говорите, я приказываю!» И странно было мне слышать, как вы мне приказываете, точно я какое-то непослушное дитя!

— О мадам Мина, — сказал Ван Хелсинг с грустью, — это доказательство того — если вообще доказательства нужны, — что я люблю и уважаю вас, раз слово, сказанное мною более суровым тоном, для вашего же добра, могло вам показаться таким странным, потому что я приказывал той, которой я считаю счастьем повиноваться.

Раздаются свистки: мы приближаемся к Галацу.

ДНЕВНИК МИНЫ ХАРКЕР

30 ОКТЯБРЯ. М-р Моррис повел меня в гостиницу, где для нас по нашему заказу были приготовлены комнаты: он один не был занят, так как не говорил ни на одном иностранном языке. Силы были распределены приблизительно так, как было в Варне, кроме того, что лорд Годалминг отправился к вице-консулу. Так как мы очень торопимся, мы надеемся, его титул произведет на чиновников соответствующее впечатление. Джонатан отправился с обоими докторами к агенту пароходства узнать подробности о прибытии «Царицы Екатерины».

ПОЗДНЕЕ. Лорд Годалминг вернулся. Консул в отъезде, а вице-консул болен, так что все было сделано простым письмоводителем. Он был очень любезен и обещал сделать все, что в его власти.

ДНЕВНИК ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА

30 ОКТЯБРЯ. В девять часов д-р Ван Хелсинг, д-р Сьюард и я отправились к господам Маккензи и Штейнкопфу, агентам лондонской фирмы «Хепгуд». Они получили телеграмму из Лондона с просьбой оказать нам всевозможные услуги. Они тотчас же повели нас на борт «Царицы Екатерины», стоявшей в гавани на якоре. Тут мы увиделись с капитаном Донельсоном, который рассказал нам, что он еще никогда в жизни не совершал такого удачного рейса.

— Слушайте, — сказал он, — мы даже боялись, что такое счастье нам даром не пройдет. Неудивительно, что мы так скоро прибыли из Лондона в Черное море, раз ветер с тылу, точно сам дьявол, дул в паруса. И за все время мы ровным счетом ничего не видели. Как только мы приближались к какому-нибудь кораблю, порту или мысу, подымался туман, сопровождавший нас, пока мы не проходили мимо них. У Гибралтара нам даже не удалось подать сигнала, и до самых Дарданелл, где нам пришлось ждать пропуска, мы никого не встретили. Сначала я хотел спустить паруса и постоять, пока туман не сойдет, но затем я подумал, что, если сатана решил нас поскорее вогнать в Черное море, он все равно это сделает: ведь если мы раньше придем, от этого владельцам не будет никакого убытка и не повредит также и нашему сообщению, а старый черт, старавшийся из своих личных интересов, был бы только благодарен нам за то, что мы ему не мешали.

Такая смесь простоты и хитрости, предрассудка и коммерческих расчетов расшевелила Ван Хелсинга, и он ответил:

— Мой друг, этот дьявол гораздо умнее, чем кажется, и он знает, когда встречается с достойным соперником.

Капитан остался доволен комплиментом и продолжил:

— Когда мы прошли Босфор, люди стали ворчать: некоторые из них, румыны, пришли ко мне и просили выкинуть за борт тот большой ящик, который какой-то странный господин погрузил на корабль перед самым отходом из Лондона. Сам видел, как они глазели на этого парня и два пальца скрещивали — от злого глаза.

Ну до чего эти иностранцы суеверны! Я их живо осадил, но, когда туман нас снова окутал, я решил, может быть, они и правы, хотя им ничего не сказал. Итак, мы пошли дальше, и, после того как туман простоял целых пять дней, я решил — пусть ветер нас несет куда хочет, все равно против дьявола не пойдешь, он настоит на своем. Как бы там ни было, путь у нас был прекрасный и вода все время глубокая, и два дня тому назад, когда восходящее солнце показалось сквозь туман, мы уже находились на реке против Галаца.

Румыны взбунтовались и потребовали, чтобы я во что бы то ни стало выкинул ящик в реку. Мне пришлось продолжать беседу с гандшпугом в руках, и только когда последний из них поднялся с палубы, держась за голову, тогда мне удалось их убедить, что дурной там или не дурной глаз, а имущество моих владельцев в моих руках, а не в Дунае. Они, подумайте только, чуть не схватили ящик и не выбросили за борт, но так как на нем помечено было «Галац via Варна», я решил выгрузить его в ближайшем порту. Туман не проходил, и мы всю ночь простояли на якоре. Но на следующее утро, до восхода солнца, на борт пришел человек и сказал, что получил из Англии письменное поручение взять ящик, предназначенный графу Дракуле. Ящик, конечно, был готов к его услугам. Он представил все бумаги, и я был рад отделаться от этой проклятой штуки, так как она уже начинала меня беспокоить. Если у дьявола и был какой-нибудь багаж на борту корабля, то это мог быть только тот самый ящик.

— Как звали того господина, который его взял? — спросил Ван Хелсинг.

— Сейчас вам скажу! — ответил капитан.

Он спустился в свою каюту и, вернувшись оттуда, представил расписку: «Эммануил Гильдесгайм, Бурген-штрассе, 16». Убедившись, что он больше ничего не знает, мы