весело приветствовал барона, немедленно велел отвести ему комнату возле своих и, оставив его переодеваться, побежал к матери. Дю Валь предупредил уже последнюю.

По обычаю, графиня Мими полулежала на софе в темноватом кабинете, с книгой в руках, ибо очень любила романы, особенно Поля де Кока. Дю Валь стоял возле нее с сигарой в зубах, когда Люис, покручивая едва пробивавшиеся усики, появился на пороге и отвечал прежде, нежели его спросили:

— Приехал галицийский барон Гельмгольд Каптур. Говорят, богатый человек. По моему мнению, он явился не только из дружбы ко мне, сколько для сестриц. Говорю это с целью, чтобы мама знала, как поступить в этом случае… Хороший малый, но я знаю о нем весьма не много…

— Если так, то не удерживай его долго, — отозвалась графиня.

— Но ведь он специально приехал из Варшавы и трудно будет выпроводить его завтра.

— Устрой охоту, позови приятелей… Эти девицы будут навязываться; увидишь, что они почувствуют необыкновенную привязанность к отцу и явятся именно в такое время, чтоб представиться гостю. К счастью, они не очаруют его прелестями. Богат?

— Не знаю хорошенько. Делает вид, что богат. Кто ж распознает истинное богатство от показного за сто миль от места жительства?

Графиня задумалась.

— Если он богат и ему понравилась бы Манетта…

— Манетта! — воскликнул, искривившись, Люис. — У нее еще много времени впереди и спешить ей нечего.

Все как-то странно переглянулись и замолчали.

— Но все-таки…

— Это уж ее дело! — сказал Люис, нахмурившись, и, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

В окнах флигеля из-за занавесок видны были две бледные фигуры, которые с любопытством смотрели, как выкладывали вещи из экипажа.

Это были графини Иза и Эмма, две молодые девицы, весьма похожие друг за друга, худые, высокого роста, с длинными лицами, но недурной наружности. Стоя рядом, они молча, словно арестантки, с любопытством присматривались к приезжим, стараясь вывести какое-нибудь заключение по лошадям, прислуге и экипажу.

— Молодой человек, — сказала сухо и печально старшая из них, Иза.

— Кажется, и, должно быть, знакомый Люиса.

— Разве ты не видела, как он выходил из экипажа? Кажется, порядочный, и одет хорошо.

— Что-то панское…

— Экипаж отъехал к конюшне, вещи снесены в гостиную ком — Но мы его не увидим.

— А кто знает?

Говоря это, сестры отошли от окна.

Графини занимали во флигеле несколько комнат, которые отделали на свой счет, назло мачехе, с величайшей роскошью и изысканностью.

Из палаццо они тщательно забрали все, что принадлежало их матери, и потому имели много редких и драгоценных старинных вещей, и хотя были довольно расчетливы, однако для возбуждения зависти в французах, не жалели денег ни на что. Если они могли причинить досаду брату или мачехе приобретением чего-нибудь недоступного по цене для последних, то непременно приобретали. Редкие гости, бывавшие у сестер, хвалили гостиную, убранную со вкусом, великолепный рояль Эрара, резную мебель, ковры и тысячи безделок, которые нимало не тешили бедных невольниц. Окружающая их небольшая дворня, состоявшая по большей части из старых слуг, находившаяся в постоянной войне с лакейством палаццо, оживляла это скучное уединение сплетнями и передачей сведений о словах и поступках мачехи и Люиса, что беспрерывно раздражало оба лагеря. Слуги француженки исполняли, с другой стороны, ту же самую обязанность.

Насколько мачеха прилагала стараний, чтоб девицы не могли выйти замуж, настолько последние вопреки ей умоляли небо о ниспослании им супругов. Положение их сделалось невыносимо, и, несмотря на то, что они гордились своим именем и состоянием, они, может быть, повыходили бы и за плебеев, лишь бы хоть немного отравить жизнь ненавистной мачехе, которую иначе не называли между собой, как гувернанткой, или шепотом — людоедкой.

За недостатком приличных партий, ибо молодежь от них удаляли всевозможными способами, девицы, отправляясь в городской костел, посматривали даже и на городскую молодежь, которая положительно не отвечала уж условиям аристократии.

Иза говаривала сестре:

— Я вышла бы за лесничего, Бог знает за кого, лишь бы досадить им, лишь бы Люис не был моим наследником. Адвокат уверяет, что это возможно, хотя и несправедливо.

Эмма думала точно так же, но ей было жаль отца, которого она очень любила и на которого это произвело бы тяжелое впечатление, и тем удерживала сестру.

— Э, милая моя! — отвечала Иза. — Эта людоедка довела несчастного отца до такого состояния, что он, по-видимому, ничего не знает, что с ним делается. Бедный отец!

— Бедный отец! — повторила Эмма. — А нам даже доступ к нему затрудняют под разными предлогами. Оставляют его одного по целым дням, забывая о его нуждах.

Так как описываемый день был понедельник, и они по обычаю вчера обедали в палаццо, то их и не пригласили к обеду. Они видели, как брат вышел с гостем, и, разузнав, что общество отправилось в сад, решились выбежать туда в надежде встретиться с приезжим. Надев свежие платья, они поспешно пробрались в ту сторону, где, по их мнению, должны были находиться гуляющие.

Обыкновенно сестры ограничивались прогулкой в стороне сада, примыкающей к флигелю, но им не запрещалось гулять, где угодно, и только добровольно они ходили там, где не могли встретить ни мачехи, ни ее штата. На этот раз они поступили наоборот. Они очень хорошо знали, что если б только брат увидел их издали, то постарался бы увести гостя, а так как темные шпалеры опоясывали Целый сад, то этим путем и можно было пробраться незаметно.

Обладая чрезвычайной догадливостью, Иза знала, куда Люис проведет гостя, чтобы похвастать садом, и потому уселась с сестрой в липовой беседке, которой миновать было невозможно. Стараясь скрыть умышленное желание встречи, они взяли с собой книгу, и Эмма начала читать вполголоса "Размышления" Ламартина.

— Ты полагаешь, что они придут сюда? — спросила она у сестры.

— Уверена. Люис не увидит нас заблаговременно, а когда войдут в беседку, то приличие заставит его познакомить гостя с любезными сестрицами. Семейные тайны неохотно раскрываются; людоедка принуждена будет пригласить нас на чай, и…

— И что же? — спросила грустно Эмма.

— Что ж нам мешает дать волю фантазии?.. Может быть, молодой человек влюбится.

Эмма рассмеялась.

— Кто ж может полюбить два увядших цветка, намоченных в уксусе и пропитанных горечью? — сказала она.

— Не прерывай меня, — возразила более отважная Иза, — молодой человек влюбится…

— Ах, Иза, неужели ты решилась бы на это?

— Я совершеннолетняя, отец ничего не помнит, мачеха жаждет нашей гибели, что ж нам делать?

— Знаешь ли, что я дрожу, когда слышу от тебя подобные речи.

— И я дрожу, но только с досады, — прибавила Иза. — Веришь ли, что даже аптекарчик Скальский