Собеседование проводил Томас Форсайт, исполняющий обязанности директора. Он с самого начала держался дружелюбно и спросил о моих интересах и предпочтениях в литературе, объяснив, что преподавать мне придется сначала творчество Шекспира и современную поэзию в осеннем семестре, а затем весной американских авторов двадцатого века и художественную литературу девятнадцатого века. Мистера Форсайта интересовало, что я думаю о каждом из этих курсов. Я порадовалась, что заранее подготовилась к разговору, вспомнив с благодарностью профессора Хэнкока и то, как однажды во время наших бесед он сказал мне: «Преподавание — это не только священный долг, оно требует еще и тщательной подготовительной работы».

Мистер Форсайт оговорил зарплату — восемь тысяч долларов в год, упомянул и о дополнительных преимуществах: небольшая квартира без арендной платы, бесплатное питание в школьной столовой («Кормят здесь у нас недурно!»), медицинская страховка и почти четырехмесячный ежегодный отпуск. Меня все это устраивало, о чем я ему и сообщила. Я научилась жить на десять долларов в день, даже меньше, что означало, что в течение года смогу откладывать значительную сумму денег — около пяти тысяч долларов. Глядишь, будет на что скрыться в туманной дали автострады, когда я буду готова наконец иметь дело с открытыми пространствами и путешествиями куда глаза глядят.

— Профессор Сильвестер рассказала мне все о том, что с вами произошло в Дублине, — продолжил мистер Форсайт. — Прошу прощения за то, что упоминаю об этом, но по очевидным причинам я просто обязан задать следующий вопрос: чувствуете ли себя вы психологически пригодной для этой должности?

Этот вопрос я, разумеется, предвидела, и он не застал меня врасплох. Я посмотрела мистеру Форсайту в глаза:

— После взрыва у меня было много травм, физических и психологических. Но мне помогали и с тем и с другим, и я поняла, что единственный способ все это преодолеть — это с головой окунуться в работу, заняться учебой в колледже, прийти в хорошую форму и попытаться двигаться дальше. Полностью ли я восстановилась после трагедии? Нет, конечно. Но могу ли я жить с этим, функционировать? Думаю, что результаты моего последнего года обучения в университете — вы видели выписку — отвечают на этот вопрос.

Похоже, это сработало — мистер Форсайт то и дело кивал, пока я произносила свой спич, а затем заговорил:

— Что ж, я могу предложить вам испытательный срок на год. Буду с вами откровенен. Я бы предпочел более опытного преподавателя, не с ученической скамьи, но вы произвели хорошее впечатление на профессора Сильвестер, а при личной встрече произвели впечатление и на меня. Если вы согласны на названные мною условия оплаты и проживания…

— Меня все устраивает, — сказала я.

— Вот и прекрасно.

Но я не могла, положа руку на сердце, сказать, что все было безоблачно. Потому что, хотя я об этом и умолчала, у меня не было ни малейшей уверенности в своих преподавательских способностях. Я отлично понимала: единственной причиной, по которой я согласилась на эту работу, было то, что она свалилась мне прямо в руки и помогла, хоть и наспех, ответить на назревавший вопрос — что мне дальше делать со своей жизнью?

— Поздравляю, ты получила первую настоящую работу, — сказала Рейчел на обратном пути в Берлингтон.

— Я чувствую себя обманщицей и мошенницей. — Я вздохнула.

— Привыкай к этому чувству. Так чаще всего и бывает у всех, даже у тех, кто добивается больших успехов… а может, особенно у тех, кто добивается больших успехов.

Я окончила последний семестр в Вермонтском университете. Без всякой помпы и шумихи получила степень бакалавра. В качестве подарка на окончание я взяла три тысячи долларов из десяти тысяч компенсации и купила машину. Это была «Тойота Королла» 1971 года, сменившая двух хозяев, но все еще в неплохом состоянии. Неделю спустя, после техосмотра и необходимого ремонта, я погрузила в машину свои нехитрые пожитки, заперла квартиру в Берлингтоне, пообещала Рейчел навещать ее раз в две недели — и чтобы просто повидаться, и для массажа ног, — и отправилась в путь, чтобы впервые вкусить, что же такое мир трудовых будней.

Глава двадцать третья

Квартира в доме для учителей оказалась двухкомнатной и безликой: белые стены, обшарпанные полы, мебель, как в общежитии. Небольшая гостиная, маленькая спальня, туалет, раковина. Общая кухня, включая стол, за которым ты мог поесть, находилась в конце коридора. Там же и две ванные — мужская и женская. Я прибыла раньше других жильцов, все они уже работали здесь и разъехались на каникулы. Повесила постеры и расставила кое-какие декоративные украшения. Постелила на односпальную кровать льняное индейское покрывало, искусно расшитое ярким орнаментом, которое Рейчел подарила мне на прощание. Я купила кресло-качалку, торшер и попросила человека, отвечавшего за здешнее хозяйство, чтобы он подобрал мне письменный стол побольше. Да, все это, вместе взятое, мысленно возвращало меня в Дублин, к комнатке у Шона, к узкой койке в квартире Киарана на Мерритон-сквер, к нашей с ним недолгой совместной жизни… к слуховым аппаратам, до сих пор незаметно сидящим у меня за ушами, к невозможности заглушить тоску, поселившуюся в моей душе.

Я постаралась придать своему жилью уютный, обжитой вид, не поскупившись на приличную стереосистему и новые диски. Дальше по коридору жил Дэвид, учитель музыки, буквально помешанный на джазе. Выпускник Беркли[104] в Бостоне, он великолепно играл на саксофоне, а свою работу в школе рассматривал как временную передышку после четырех лет, проведенных в Нью-Йорке, где он пытался пробиться на тамошнюю джазовую сцену.

Дэвид был забавный. Высоченный, почти шесть футов четыре дюйма. Очень худой. С развитым чувством стиля — он носил очки в тяжелой черной оправе, узкие черные брюки, черные рубашки и плоскую шляпу с узкими полями. Он мог часами разглагольствовать о джазе, остроумно и с жаром, что мне очень нравилось. Когда же он заиграл на своем тенор-саксофоне… ну, после этого я окончательно потеряла голову от этого парня. К несчастью, его угораздило оказаться геем… факт, который он тщательно скрывал от всех остальных в Академии Кина. В Бостоне у него был приятель, с которым он до сих встречался, — преподаватель в Консерватории Новой Англии, тот был женат, что еще сильнее осложняло дело. Открыто заявить, что ты гомосексуал, в те годы было крайне опасно, в чем на своей шкуре убедился Хоуи в Боудине. Для учителя в школе-пансионе признаться в этом означало бы немедленно лишиться места. Дэвид это знал. По его словам, пока не появилась