5 октября Троцкий послал в редакцию «Правды» статью «Худой мир лучше доброй ссоры», посвященную происходившему дипломатическому инциденту.[978] Статья содержала откровенные рассуждения, оправдывавшие дуализм мышления советских государственных и партийных деятелей. «Та простая мысль, которая вменяется в вину тов. Раковскому, является общим достоянием каждого революционера, каждого коммуниста, каждого большевика… Хотели ли радикалы, чтобы советское правительство назначило своим послом Керенского? Это не выйдет. Послом советского правительства может быть только член правящей партии, то есть большевик. А в качестве такового посол связан программой своей партии». Троцкий высказывал убеждение, что деловые франко-советские связи вполне возможны. «Остается пожелать, чтобы нашу русскую пословицу “Худой мир лучше доброй ссоры” господин Эрбетт перевел на французский язык». Впрочем, уже на следующий день, 6 октября, Троцкий обратился в редакцию «Правды» с письмом, в котором заявил об отказе печатать статью, если редакция сопроводит ее примечанием, извращающим смысл, как это произошло с его беседой с американской делегацией.[979] Опубликована статья не была.

Официальные советские заявления по вопросу инцидента с Раковским больше не делались, если не считать беседы Г. В. Чичерина с корреспондентом парижской газеты «Суар» Лазюриком 5 октября и опубликованных тогда же двух сообщений ТАСС. Слова, сказанные в этой беседе, резко расходились с тем, что он и Литвинов говорили менее чем за три недели до этого. Нарком лишь сказал, что правительство СССР решительно выступает против отозвания Раковского, что он ценит работу полпреда, а требование отозвания носит недружелюбный характер.[980]

Чичерин ни слова не сказал о неблагоприятных перспективах урегулирования политических и хозяйственных отношений с Францией, к которым могло привести вынужденное отозвание полпреда. Тем самым давалось понять, что в случае официального выдвижения этого требования оно будет удовлетворено. Не вызывает сомнения, что такую позицию Чичерин занял по требованию самого высокого начальства, которое в данном случае концентрировалось в одном лице – Сталине.

Правда, сообщение ТАСС отвергало данные французской прессы, будто Чичерин заявил о готовности отозвать Раковского. НКИД не видит для этого никаких оснований, указывало ТАСС, и считает, что отозвание отразится неблагоприятным образом на взаимоотношениях и переговорах обоих правительств. Но вслед за этим шли еще два любопытных документа. Первый из них – сообщение французского агентства Гавас о том, что 2 октября посол Франции Эрбетт заявил Чичерину о неудобствах, вытекавших из пребывания в Париже Раковского в качестве посла СССР ввиду полемики, вызванной его подписью под декларацией меньшинства в тот момент, когда должны начаться переговоры с целью заключения договора о ненападении. Чичерин, по версии Гавас, обещал довести договор до ведома своих коллег по ЦИК. Сообщение Гавас сопровождалось «опровержением ТАСС», скорее подтверждавшим это сообщение: 2 октября беседы не было; последняя встреча Чичерина и Эрбетта состоялась 21 сентября; после этого не было никаких переговоров.[981] В документе, таким образом, ничего не опровергалось по существу – полемика шла лишь вокруг вопроса, имело ли место свидание 2 октября. Действительно, судя по советским сообщениям, 18 сентября (в воскресенье) Чичерин принял французского посла. 21 сентября состоялась его новая встреча с Ж. Эрбеттом.[982] О содержании этих бесед газеты ничего не сообщали. Но очевидно, что с советской стороны решительных демаршей не последовало. Это и привело к тому, что после сравнительно долгих колебаний правительство Франции объявило Х. Г. Раковского персоной нон грата.

Как оказалось, заявление Эрбетта было сделано не 2, а 1 октября и не Чичерину, а Литвинову. В этом устном заявлении содержалось уже официальное требование отозвать Раковского с его поста во Франции. 4 октября Чичерин направил французскому послу письмо, выполненное в несвойственных советской дипломатии того времени предельно сдержанных тонах. «Отозвание г. Раковского, – говорилось здесь, – является столь нежелательным с точки зрения советского правительства, необоснованным с точки зрения уже достигнутых благодаря г. Раковскому успехов в деле соглашения о долгах и опасным для всего дела переговоров между нашими обоими правительствами… что советское правительство затрудняется принять какое-либо решение, не имея в точной формулировке предъявленного французским правительством требования об отозвании г. Раковского и мотивов, продиктовавших это требование». Чичерин просил лишь прислать письменное изложение мотивов решения правительства Франции, после чего сделает доклад Президиуму ЦИК СССР.[983]

Было понятно, что эта формула свидетельствовала об уже данном согласии на отозвание Раковского. Необходимо было только дополнительное обоснование. Оно последовало через три дня в виде письма Эрбетта Чичерину от 7 октября. Помимо прежнего мотива отозвания – подписания заявления группы оппозиционеров, которое трактовалось как нарушение обязательства СССР о невмешательстве во внутренние дела Франции, Раковский обвинялся теперь и в других проступках. По существу дела, сам Эрбетт и его руководители отлично понимали, что в условиях партийно-государственного двоемыслия большевистских деятелей такое обвинение может быть предъявлено любому ответственному советскому дипломату. Поэтому добавлено было указание на несдержанные заявления Раковского французской печати относительно урегулирования «русских долгов», которые восстанавливали, мол, частные интересы против французского правительства. Это были общие слова, не подкрепленные конкретикой.[984]

При грубой бесшабашности и разнузданности, обычно свойственных советской прессе, особенно партийной, когда она оценивала западные акции, которые заслуженно или незаслуженно рассматривались в качестве антисоветских, вновь производил глубокое впечатление до предела сдержанный тон «Правды», комментировавшей требование отозвания Раковского. В передовой статье под невыразительным заголовком «Что же дальше?» газета лишь констатировала: «Само по себе требование отозвать посла только потому, что его политические убеждения не нравятся известной части общества той страны, где он аккредитован, не представляет собой совершенно небывалое явление в международной политике».[985]