Набрав полную грудь воздуха, он, сдерживая дыхание, позвал вкрадчиво:

– Ну, иди ко мне!

Собака, все так же внимательно глядя на него, вильнула хвостиком, в который вцепились два репейника, еще раз, потом еще, еще, вибрация передалась всему ее телу, кудряшки задрожали, и вдруг она, поднявшись и сладко потянувшись, медленно двинулась к нему. Подойдя совсем близко, она низко наклонила голову, обнюхала его кеды, а затем вдруг смешно завалилась на спину, подставляя ему светлое, сероватое от пыли брюхо.

– Хорошая псина, – дрогнувшим от умиления голосом проговорил Костя. – Божья собака… – Даже в носу защекотало, так ему стало радостно. Розовато-серое нежное брюхо было благой вестью. Он провел по нему ладонью и удовлетворенно констатировал: – Теплое мягкое пузо. – И добавил, словно разъясняя кому-то: – Теплое мягкое пузо Божьей собаки.

Он еще больше умилился.

– Так, значит ты, Божья собака? – обратился он к кудлатенькой. – Тебя послали ко мне, да?

Пес, все так же лежа на спине, слегка подергивал задней лапкой в том же ритме, в каком Костя почесывал его брюхо. Протянув руки и бережно обхватив упругое мохнатое тельце, Костя ожидал, что пес не преминет извернуться и выскользнуть. Но тот, похоже, даже и не помышлял об этом, предоставляя себя в его полное распоряжение. Хочет Костя взять его на руки? Пожалуйста, пусть берет.

Костя взял, поднял, пошел, сам не отдавая себе отчет, зачем и куда.

Нес, прижимая к груди и испытывая переполняющее, рвущееся наружу торжество: воистину Божья собака! Он уже почти нисколько не сомневался в этом. Нет, не случайно он ее встретил и не случайно теперь прижимает к себе теплое живое тельце, такое беззащитное и неожиданно покорное.

В палатке было сумрачно, однако, когда он откинул полог, кто-то там в глубине зашевелился.

– Заходи, – сказал он, подталкивая пса вперед, внутрь. – Живи у нас, тебе будет хорошо…

– Эй, ты, убери отсюда этого шелудивого, слышь? – раздался недовольный голос Димки Васильева. – Убери, а то я его чем-нибудь огрею. – Вслед за этим послышалось какое-то шебуршание, легкий собачий взвизг. – Уйди, скотина, отвали, говорю! Нечего тут блох раскидывать!

В сумраке мелькнула собачья тень.

Костя едва успел перехватить пса, ринувшегося к выходу, и снова взял его на руки, – тот беспокойно дышал и поскуливал. – Давай-давай, гони его отсюда в шею, – не унимался Васильев. – Вали с ним отсюда!

– Сам вали! – мрачно сказал Костя.

– Нет, ты чего, не понял, что ли?

– Сам вали, – твердо сказал Костя сквозь поднимающуюся в нем горячую волну благодати, сквозь тихую кротость и снова опустил песика на пол.

– Ах так, – буркнул Дмитрий, и тут же рядом с Костей шлепнулся чей-то тяжелый рифленый ботинок.

Песик занервничал.

– Сволочь! – сказал Костя. – Гад!..

На минуту полог закрылся за ним, но только на минуту. Собачки на руках у него уже не было.

– А ну скажи: Божья собака, – повелительно и твердо потребовал он. – Ты слышал?

– Вот еще… – хихикнул Васильев. – С чего бы это?

– Скажи, а не то пожалеешь, – Костя был непреклонен. – Считаю до трех…

При счете «три» Дмитрий вдруг услышал шорох летящего предмета и над головой у него скользнул и, ударившись о натянутую стенку палатки, отрикошетил небольшой, но вполне увесистый камень. Самый настоящий.

– Свихнулся? – в голосе Димки послышались возмущение и испуг.

– Говори: Божья собака! – Костя снова занес руку.

– Совсем крезанулся, да?

Снова пролетел и отрикошетил камень. Тоже довольно крупный.

– Ну!

– Да отъе… ты со своей Божьей собакой, – отступил Дмитрий, косвенно выделив-таки требуемые слова. Заладил: Божья, Божья… Ну пусть Божья, – быстро проговорил он, видя, что Костя отводит для броска руку. – Божья собака…

– То-то же, – удовлетворенно сказал Костя и сбросил полог, не обращая внимания на доносившуюся из палатки ругань. – Божья собака и есть…

ОБРАЗ

Свеча никак не хотела держаться и все норовила завалиться, кренилась медленно. В последний миг Валера успевал-таки перехватить ее и вновь вернуть в вертикальное положение. Ну же! Эх, мать твою! И тут же испуганно прикрывал рот ладонью: совсем сдурел! А свеча вновь кренилась и точно упала бы, если бы он ее вовремя не подхватывал. Ну никак не желала, подлая, словно нарочно, хоть ты что!

С икон на него печально, едва ли не с состраданием взирали большими темными глазами. Может, даже сурово и осуждающе. Не заслуживал он (и правильно!), но хоть свечку бы дали установить, снизошли, зажечь бы дали, чтоб все путем, а уж потом… Но вот свечку-то и не давали (за что? то есть понятно, за что), хотя он для того и пришел, и принес, и повесил, и, может, на колени сейчас встанет – вот свечку утвердит и встанет непременно, осознавая всю свою гнусность.

Храм сквозил пустотами и зиянием, брешами и выемками, ущербинами и дырами, сквозь которые сочилась вышняя голубизна и кое-где золотился солнечный луч… Повсюду пыль, щебень, разруха. Голуби гнездились под куполом, где на неведомо как образовавшейся почве прорастали чахлые кустики, а в одном месте даже поднялось тоненькое деревце. Лишь кое-где на стенах едва заметные остатки краски и даже, если приглядеться, контуры фигур – следы былой росписи.

За стенами жаркий летний полдень, а здесь – полумрак и прохлада, будто уже воцарился вечный покой, еще более всеохватный и неколебимый вследствие разоренности. Покой с затхлым привкусом распада.

– Матерь Божья, – заплетающимся языком бормотал Валерий, воюя со свечкой, – Матерь Божья, пресвятая Богородица, – выталкивал он неведомо откуда взявшиеся в нем слова, очень похожие на те, которые и должны были здесь произноситься.

Иконы он поставил на выступ в стене, с Богородицей посередке, чуть повыше человеческого роста, но так, чтобы можно было дотянуться и прилепить перед ними свечку.

– Матерь Божья, – лепетал он хрипло, – знаю, грешен, но дай хотя бы свечку поставить. чтобы помолиться тебе, заступница! Не дай пропасть, смилостивься, пресвятая, нет сил моих больше, и не гляди так строго, сам все знаю и понимаю про себя, душа болит, – подхватывал свечку, наклонялся за выпавшим из неловких, словно деревянных пальцев спичечным коробком. – Ну встань ты, стерьва, что ж ты со мной делаешь! – возмущался он. – Что ж ты со мной так, я ведь с добром пришел, образ решил вот вернуть в храм, в дом, на место, помоги, если можешь, помилосердствуй!

Свеча неожиданно встала вертикально, пристыла к затвердевшему воску, прекратив свое непристойное поведение. От неожиданной фортуны Валера даже опешил, оглянулся в растерянности. Снова чиркнул спичкой, сломал. Еще. Наконец свеча загорелась, сначала крохотным совсем, а потом тонким и высоким пламенем, осветив образа колеблющимся неярким светом, блики заскользили по тонкому, смуглому, в красновато-золотистых тонах лику Богородицы, глаза смотрели печально – на него, на Валеру, младенчик Христос к ней тянулся, а она смотрела именно на Валеру, словно погрузившегося в какой-то смутный сон…