Обещать беднякам воздаяние в ином мире за страдания в мире этом было предоставлено непослушной дочери Церкви — методистскому движению. Множество граней и связей методизма Уэсли делает затруднительным составление общего вывода о его значимости. Сам Джон Уэсли был преподавателем Оксфорда, являлся сторонником взглядов Высокой церкви и политики противодействия просвещению. Однако для многих его влияние кажется в некотором роде выражением пуританского духа религиозности XVII в. Его собственное духовное озарение было бурным и отмеченным высочайшей степенью того, что с легкостью можно было бы принять за безрассудство и своеволие. В то же время организация и дисциплина, установленная им в отношении своих последователей, граничила с деспотизмом. В теологическом смысле Уэсли был арминианином, однако кальвинизм также оказал далеко идущее воздействие на методистское движение. Несомненно, что предшественниками Уэсли были кальвинисты, такие, как Гриффит Джонс и Хауэлл Харрис в Уэльсе, а также Джордж Уайтфилд в Англии. Своим противникам эти люди казались опасными и даже подрывными элементами. Проповеди на открытом воздухе могли рассматриваться как дерзкое покушение на монопольное право приходского священства вещать с кафедры; с точки зрения мирских властей, готовность Уэсли донести свои откровения всем званиям и сословиям угрожала спокойствию округи. Однако его политические взгляды были всецело авторитарными и не представляли угрозы социальному порядку. Уэсли и его последователей занимало только одно: полная возможность евангельского спасения для всех, прежде всего для бедных, отверженных общин горняцкой и промышленной Англии, которыми пренебрегали более изысканные вероучения. Успехи Уэсли могут преувеличиваться, так как после его смерти вряд ли осталось более 70 или 80 тыс. убежденных методистов. Однако беспокойство и споры, причиной которых послужила его бурная жизнь и поездки, дают представление о масштабе его воздействия на общество георгианской эпохи. Методистов обвиняли в бесчисленных грехах, многие из которых взаимно несовместимы. Их проповедники объявлялись папистами и пуританами, якобитами и республиканцами; они насиловали жещин и побуждали их отказываться от всех плотских удовольствий; они домогались имущества других людей и отрицали их право владеть земными благами. Многочисленность обвинений против методистов сама по себе делает очевидным то, что Уэсли прикоснулся к чувствительному месту в сознании современников и обнажил смущающий недостаток в их образе веры.

Впечатление, подтвержденное ранней историей методистского движения, отражает одно из множества важных социальных конфликтов и проблем. Но не стоит придавать излишний контраст общей картине. Прежде всего, в то время было широко распространено мнение, что английское общество смогло избежать наихудших крайностей. На иностранцев производили сильное впечатление именно гибкость и прочность английской социальной ткани, отсутствие в ней напряженности и жесткости. Целый ряд французских путешественников, от Вольтера до аббата Гроли, печатным словом удостоверили отсутствие «каст» в этой стране. Они отмечали ту легкость, с которой тот или иной человек может двигаться вверх и вниз по социальной лестнице. В особенности их одобрение заслужило отсутствие привилегий и преимуществ у аристократов в Англии по сравнению с континентальной Европой. Пэров могла осудить только Палата лордов, но, попав на эшафот, они несли наказание публично, как обыкновенные преступники. Когда лорд Феррерс был казнен в 1760 г. за убийство слуги, его судьбу часто истолковывали как убедительное свидетельство того, что закон в Англии не делает различий ни в преступлениях, ни в смерти. Касаясь вопроса менее трагического, но, возможно, имеющего не меньшую важность, Гроли с изумлением узнал, что сбор за проезд на новых платных дорогах уплачивается вне зависимости от положения в обществе и без скидок для знати. Кроме того, ухудшение жизни и голод, угрожавшие городской бедноте, казались куда предпочтительнее условий, в которых проживали французские или немецкие крестьяне. Английский рабочий (хотя необходимо признать, что комментаторы обычно имеют в виду лондонского рабочего), по их словам, имел хорошую оплату, нормально питался и был чрезвычайно независимым и красноречивым. Самым важным из всего этого, возможно, было то особое внимание, которое иностранцы обращали на весьма гибкое определение понятия «джентльмен». Казалось, к каждому, кто одевался как джентльмен, и относились как к джентльмену. Лондонцы из среднего и даже низшего классов подражали моде, манерам и мнениям высшего общества. Именно это, как были уверены наблюдатели, является подлинным признаком общества, в котором все общественные ценности, границы и обычаи уступали дорогу суверенной власти денег. Англия в Европе XVIII в. служила ярчайшим примером плутократического общества.

Сущность этой плутократии служит ключом к пониманию социальной стабильности, которой был отмечен тот период. На поверхности имелось мало признаков того, что базовая структура владения собственностью в то время претерпела кардинальные изменения. В этой сфере не наблюдалось ни впечатляющего притока капиталовложений буржуазии в земельную собственность, ни масштабной экспроприации земли у аристократии или джентри. Постоянно идущий процесс ассимиляции небольших групп из деловой среды и лиц свободных профессий изменял первоначальный состав класса землевладельцев, не оказывая значительного воздействия на его общий характер. Правда, если рассматривать верхушку социальной лестницы XVIII в., то можно видеть усиление и укрепление слоя крупнейших землевладельцев. Но земля была лишь одной из многих форм собственности, и не обязательно самой важной. Даже в начале столетия приоритет земельной собственности начал снижаться. Оценки национального дохода во времена «Славной революции» показывают, что доля сельского хозяйства в нем составляла около половины. Однако соотношение менялось; к 1780 г. оно, вероятно, сократилось до одной трети. Фактически земля сама стала частью общей коммерциализации английской экономики; затраты на ее эксплуатацию и улучшение рассматривались точно так же, как и вложения в акции, торговлю или производство. Было отмечено, что если депрессия в сельском хозяйстве мало влияла на торговлю, то в обратном случае дела обстояли по-другому: спады в торговле оказывали крайне негативное воздействие на цены на землю. Во время войны с Америкой вызванный ею резкий спад во внешней торговле оказал немедленное воздействие на стоимость недвижимости, что привело к серьезным политическим последствиям. Если бы землевладельцы обладали значительной долей неземельной собственности, ситуация была бы совершенной иной. Но у них ее просто не было, несмотря на все их значение в определенных секторах, таких, как владение правами на разработку полезных ископаемых или их роль на рынке государственных ценных бумаг. Движимое имущество в форме промышленного капитала, личного богатства и торговых балансов в подавляющем большинстве случаев принадлежало широким массам среднего класса. Именно от него в первую очередь зависели жизнеспособность и рост национальной экономики, а также социальная гибкость и стабильность общества, которыми так восхищались иностранцы.

Средний класс, или, как его еще называли, «средний слой», конечно, не имел единого социального самосознания, не был он и однородной группой. Между обладавшими огромными торговыми состояниями заправилами больших городов, господствовавшими на рынке капитала, и мелкими торговцами и ремесленниками, представлявшими основную опору коммерческой Англии — новую «нацию лавочников», пролегала значительная дистанция. Эту мысль часто приписывают Наполeoнy, но на самом деле Адам Смит высказал ее задолго до него. Кроме того, нельзя сказать, что было много сходства между зажиточным крестьянином, крепко стоящим на ногах фермером-арендатором, которого вскоре удостоят наименования «фермер-джентльмен», и его городским аналогом — предпринимателем, доктором или юристом, которые процветали в обществе времен начала промышленной эры. Тем не менее эти люди имели много общего. Зачастую добившиеся успеха только собственными силами и всегда зависящие от энергичного использования своих талантов, они были настоящими «капиталистами» в том смысле, что вкладывали свой труд и свои доходы в предпринимательскую деятельность, коммерческую или профессиональную. Все вместе они владели, управляли наиболее динамичными сегментами экономики или контролировали их. В сфере политики их верховенство редко оспаривалось в больших и малых городах; даже во многих сельских приходах они чаще представляли правящий класс, чем надменные олигархи или величественные магнаты, казавшиеся такими важными в Уайтхолле или Вестминстере.