По мере того как он подвигался вперед между рядами наших войск, знамена и штандарты преклонялись, и крики наших солдат смешивались со звуками музыки и пушечною пальбою, сопровождавшею это торжественное шествие.

Дойдя до назначенного для них места, пруссаки, в свою очередь, выстроились в две линии, и наши войска под предводительством государя и с императрицею на фланге кавалергардов прошли между их рядами, приветствуемые такими же изъявлениями, какими прежде встречали пруссаков.

В этом соединении войск двух сильных наций и вообще во всем этом приеме было что-то рыцарское и могучее, расшевелившее все сердца. Солдаты целовались между собою, как братья, офицеры приязненно жали друг другу руки, и оба монарха обнялись в виду обеих армий.

Все было приготовлено в лагере для обильного продовольствия прусских солдат и для стола и для удобств офицеров. Последних угощали в большой зале, устроенной посреди лагеря, наши гвардейские офицеры, а принадлежавшие к свитам короля и принцев, равно как и прочие иностранцы, обедали за роскошным гофмаршальским столом в зале возле дворца.

Вечером всем раздавались даровые билеты на немецкий спектакль, для которого, чтобы не лишить короля любимого и ежедневного его развлечения, была выписана труппа из Берлина.

Следующий день, 1 сентября, падал на воскресенье. Сперва все собрались к православному богослужению в походной церкви, устроенной посреди лагеря, вокруг которой наши войска были расставлены в огромных каре; потом все перешли несколько сот шагов далее, к месту, где прусские войска, таким же образом расставленные, слушали проповедь лютеранского пастора и пели свои церковные гимны.

Такое слияние двух вероисповеданий, двух богослужений в одном лагере, в присутствии двух монархов, стоявших во главе этих двух различных церквей, служило живым символом обоюдной их веротерпимости, тем более поразительным, что все это происходило в крае, исповедующем римско-католическую веру, которая отличается своею нетерпимостью и фанатизмом.

Покамест в лагере отправлялась божественная служба, на широкой равнине перед ним собраны были мусульманский полк, черкесы и кавказские линейные казаки. Вокруг них образовался огромный амфитеатр из солдат обеих наций, перед которыми теснились верхом и пешком все иностранные офицеры, жаждавшие полюбоваться никогда не виданным ими зрелищем.

На самом возвышенном месте, возле артиллерийской батареи, стал царственный хозяин со всеми своими августейшими гостями, и по данному им сигналу началось ристание. Татары, черкесы и казаки, в разнообразных и богатых своих нарядах, пустили вскачь своих лошадей, нападая одни на других и увертываясь от ударов со свойственными им ловкостью и быстротою.

То летя вперед, то уклоняясь, как молния, в сторону, то толпою, то поодиночке, то, наконец, стоя на лошадях и в этом положении стреляя из ружей и пистолетов, наконец, по одному знаку своих офицеров, строясь и рассыпаясь с одинаковым проворством, они всех изумили и своими атлетическими формами, и стремительностью своих лошадей, и собственною своею удалью.

Соединив в себе Европу с Азией, этот праздник напомнил собою времена Крестовых походов.

Следующие дни калишского съезда были посвящены парадам, учениям и маневрам, на которых блистательная выправка и точность движений наших войск вызвали общее удивление иностранцев.

Давались также большие обеды и другие празднества разного рода. При одном из них, данном нашим монархом от лица всего лагеря, 2000 музыкантов исполнили королевский марш и с лишком 600 полковых певчих пропели куплеты в честь короля, сочиненные простым солдатом и положенные на музыку моим адъютантом Львовым, с аккомпанементом выстрелов из 18 орудий.

В заключение великолепного фейерверка бомбардировался нарочно выстроенный за лагерем городок с высокими минаретами. Его зажгли гранатами, постепенно взрывавшими фугасы, состоявшие из бесчисленного множества ракет. Это было точно извержение огнедышащей горы.

Простившись с нашими генералами и офицерами в самых трогательных выражениях, король оставил Калиш 10 сентября. Государь проводил его до границы царства. Вслед за тем выступил из лагеря прусский отряд, а потом началось обратное движение и наших войск.

При последнем прощанье государь собрал вокруг себя всех офицеров и благодарил их так милостиво, что они в слезах бросились целовать ему руки и колени. При общем натиске лошадь его едва могла устоять на ногах.

Возвратившись в сопровождении Паскевича ко дворцу, перед которым стояла в карауле рота Орловского егерского полка, государь приказал солдатам приветствовать нового своего шефа – князя Варшавского, которым этот полк был сформирован в 1810 году. Милость сия была для всех совершенною неожиданностью.

Утром на другой день императрица отправилась в Теплиц, а государь последовал за нею днем позже и в Бреславле остановился отужинать с королевскою фамилией.

На австрийской границе ожидал государя князь Лихтенштейн, а в Нейшольце встретил его богемский обер-бургграф Хотек. Касательно лошадей австрийцы так беспечно распорядились, что хороших едва доставало под государеву коляску, а во все прочие экипажи запрягали крестьянских, с негодною упряжью и дрянными кучерами, что в этих гористых местах грозило ежеминутною опасностью.

К ночи мы прибыли в какой-то маленький городок, где в довольно плохой гостинице решился переночевать государь, а Лихтенштейн, Хотек и я должны были удовольствоваться какою-то харчевнею, где едва нашли чего поесть. Свита государева нагнала нас уже на следующее утро.

За две станции до Теплица ожидал придворный экипаж, и Хотек умолял меня убедить государя остановиться тут на некоторое время, чтобы он, Хотек, мог предварить своего императора, желавшего выехать навстречу нашему. Его величество слышать о том не хотел и, переодевшись в полковничий мундир венгерских гусар, поспешил отправиться с князем Лихтенштейном.

Я с Хотеком в другой коляске выехал несколько ранее, и хотя последнему велено было ехать вперед, однако государь скоро обогнал наших крестьянских лошадок, и мы потеряли его из вида. Хотек совершенно растерялся, кричал, бранился, сулил огромные тринкгельды[338], а я, смеясь внутренне над забавным отчаянием моего спутника, старался утешить его тем, что император австрийский, верно, простит ему замедление, происшедшее единственно по вине нашего государя.

«Если бы император и простил меня, – отвечал он, – то мне все-таки страшно достанется от князя Меттерниха!»

Мы добрались до Теплица уже полчаса после того, как оба монарха встретились там на улице. Помещение нашей императорской чете было отведено в доме князя Клари вместе с австрийскою; но последняя занимала бельэтаж, а первую поместили в верхнем этаже, точно будто бы гостями тут были австрийцы.