Смотритель сквера, которым он обернулся сегодня утром, брел по тротуарам, старчески покачивая головой, приглядываясь к закипающим толпой улицам, прилагая усилия к тому, чтобы никому не помешать и никого не толкнуть. На улице Дарсе он галантно поприветствовал какую-то прачку, на бульваре помахал рукой портному, проветривавшему мастерскую. Повернувшись спиной к Монмартру и базилике, которая уже целую вечность стояла в строительных лесах, остановил омнибус и доехал по улице Батиньоль до сквера. С капралом Клеманом заранее было условлено, что тот до вечера здесь не появится, а Тео надлежало за ним приглядеть. В распоряжении Фредерика было целое утро на то, чтобы хорошенько выгулять своего персонажа, привыкнуть к шкуре смотрителя, и тогда уже можно будет встретиться с книготорговцем. В том, что Виктор Легри придет, сомнений не было. А вот поверит ли он Фредерику Даглану — уже вопрос.

— Ну до чего ж он уморительный, этот Альфонс Але![244]Бывает, такое отмочит — живот надорвешь да горб отрастишь от хохота, не в обиду вам будет сказано, месье Пиньо. А мы с ним, между прочим, коллеги, так что мне совершенно, совершенно необходим «Зонтик для бригадира», который только что вышел у Оллендорфа.

— Мы еще не получили ни одного экземпляра, — холодно произнес Жозеф. — Зайдите на следующей неделе.

Кэндзи, покосившись на своего управляющего, терзаемого месье Шодре, аптекарем с улицы Иакова, устремился к выходу из лавки, пробормотав по пути невнятное извинение.

«Ишь как патрон-то прифрантился. Похоже, опять шашни завел», — благодушно подумал Жозеф, сам пребывавший в состоянии любовной эйфории и потому снисходительно относившийся к окружающим. Однако он не оценил последствия этого стремительного бегства Кэндзи, а последствия не заставили себя ждать. Когда аптекарь наконец удалился, к Жозефу подошел Виктор и с притворно грустной миной сообщил, что теперь они не смогут вместе поехать в Батиньоль, потому что не на кого оставить лавку.

— Можете ничего больше не говорить, и так понятно, кому придется париться в лавке! — обиженно выпалил Жозеф.

— А давайте бросим монетку, — ласково предложил Виктор. — Орел — вы остаетесь, решка — я.

«Еще и за дурака меня держит, — мрачно отметил про себя молодой человек, — знаю я эти фокусы». Но монетка уже завертелась в воздухе, а в следующую секунду Виктор победоносно сунул ему под нос ладонь:

— Орел! К сожалению, вы остаетесь на хозяйстве.

— Я так и знал! Вы сжульничали!

Виктор и не подумал оправдываться — он уже был на улице.

— Да вчера все ясно было, когда он пообещал, что возьмет меня с собой, — сердито проворчал Жозеф. — Кто ж верит гасконцу, даже если он вскормлен ростбифами и английским чаем!

Молодой человек облокотился на конторку и хмуро уставился на тетрадку с «Кубком Туле». Взяться за работу над романом-фельетоном не было сил, к тому же он завяз на подступах к финалу, потому что не мог придумать развязку. Вернее, колебался между двумя вариантами. Что же делать? Толкнуть Фриду фон Глокеншпиль в объятия жестокого, но мужественного воеводы Отто фон Мунка, после того как они вместе найдут кубок Туле? Или открыть перед ней захватывающее будущее, куда она пойдет рука об руку с капитаном корабля Уилкинсоном — милым болваном, защитником вдов и сирот? В конце концов Жозеф с тяжким вздохом плюхнул на тетрадку стопку газет, руководствуясь изречением Кэндзи: «Счастлив крот, не видящий дальше собственного носа», что он трактовал как «С глаз долой — из сердца вон».

И в этот момент вокруг него, рядом с ним, совсем близко закружился вихрь из кремового органди с кружевами.

— Как вам моя блузка в стиле императрицы Евгении? А капор, узорчатый капор? В нынешнем году это ужас как модно!

— Вы обворожительны! — восхищенно выдохнул Жозеф, которому удалось поймать Айрис и на мгновение прижать к себе.

Она вырвалась и рассмеялась:

— Стало быть, вы больше не боитесь, что нас застанут вместе?

— Напротив, я очень горжусь вами и мечтаю о том, чтобы все мне завидовали. И чтобы вами все восхищались, например тетенька, то есть мадам де Флавиньоль, которая будет здесь с минуты на минуту в компании своих подружек мадам де Гувелин и мадам де Камбрези — вот, видите, для них связки книг приготовлены. Признаться, я так боюсь этих дамочек, что предпочел бы уклониться от встречи, а вы тут посплетничайте всласть, обменяйтесь адресами модных магазинов, и все такое…

— Думаете, меня так легко провести? — прищурилась Айрис. — Говорите честно, куда вы намылились? Искать улики на улице Месье-ле-Пренс?

— Ох… Если честно, мне нужно приглядеть за вашим братцем.

— Да уж, лихая ватага — Виктор, вы и мой папенька, от которого за десять метров несет лавандой! Ах, мужчины… Ладно уж, идите скорее, раз этого требует безопасность Виктора. По счастью, сегодня я совершенно свободна и готова присмотреть за лавкой.

Эти слова еще не успели отзвучать, а Жозеф уже мчался к бульвару Сен-Жермен, высматривая на бегу омнибус маршрута Одеон — Клиши — Батиньоль.

Проходя мимо небольшого крытого рынка в Батиньоле, Виктор думал о печальной судьбе Ипполита Байяра,[245]который впервые сделал снимок этого строения более сорока лет назад. Он вспомнил автопортрет фотографа, который видел когда-то во Французском фотографическом обществе, — Ипполит Байяр запечатлел себя в образе обвисшего на стуле утопленника, а под автопортретом была такая надпись, оставленная в 1840 году:

Труп, явленный вашим взорам, когда-то был человеком и звался господином Байяром. Он изобрел ту самую методу, блестящие результаты применения каковой вы изволите наблюдать. Но правительство щедро одарило и возвеличило господина Дагера,[246]для господина Байяра же оно ничего не смогло сделать, потому несчастный утопился.

Виктор ускорил шаг. Жизнь изобилует несправедливостями. Знакомо ли сейчас кому-нибудь имя Ипполита Байяра, простого клерка из Министерства финансов, который первым получил позитивное изображение на бумаге, ведь вся слава досталась месье Дагеру?

От этих мыслей его отвлекла шумная толпа впереди. Виктор протолкался среди зевак, окруживших небольшой пятачок, на котором выступали силачи. Один из них как раз обращался к публике:

— Дамы и господа, шутки в сторону! Прямо сейчас, на этом самом месте вы увидите уникальное представление — поднятие тяжестей. Ваш покорный слуга, всемирно известный Парижский Угорь, будет жонглировать гирями, общий вес каковых составит двадцать пять килограммов!

Виктора позабавила доверчивость зрителей. У ног геркулеса были расставлены гири от трех до семи килограммов, по виду вполне одинаковые, только те, что полегче, лежали поближе к силачу, а те, что потяжелее, — поближе к публике. «Жонглер» подбросил над головой трехкилограммовую гирю, лихо отвел руку в сторону, затем поймал гирю, опустил на землю и предложил зевакам убедиться, что он не жульничает, — вот, мол, извольте сами поднять, — при этом указал на те, что потяжелее. А публика, помня про заявленные двадцать пять килограммов, об остальном позабыла, и монеты рекой хлынули на расстеленный ковер.