был дополнительный кредит на 300 000 руб. в год. Как же употреблялась эта сумма? Более половины ее, вопреки основным сметным правилам, отлагалось для составления какого-то особого капитала III отделения. Остальное делилось на две части, из которых одна шла на выдачу наград и пособий чиновникам, а другая — агентам, наблюдавшим преимущественно за высокопоставленными лицами. Эта последняя деятельность отделения была, говорят, доведена до совершенства. Шефу жандармов было в точности известно, с кем знаком тот или другой правительственный деятель, какой ведет образ жизни, у кого бывает, не имеет ли любовницы и т. д. Обо всём этом, не исключая анекдотов, случавшихся в частной жизни министров и других высокопоставленных лиц, постоянно докладывалось государю. Одним словом, наблюдения этого рода составляли чуть ли не главную заботу нашей тайной полиции.

При таком направлении деятельности III отделения неудивительно, с одной стороны, что ему частенько вовсе были не известны выдающиеся анархисты, а с другой — что оно почти без разбора ссылало всех подозрительных ему лиц, размножая людей, состоящих на так называемом нелегальном положении (побег из ссылки)».

Как явствует из письма 1878 г. товарища шефа жандармов генерал-лейтенанта Н. Д. Селиверстова в русское посольство в Лондоне, III отделение не могло самостоятельно создать агентуру за границей в среде революционной эмиграции и просило у адресата помощи в этом деле.

По свидетельству жандармского офицера В. Д. Новицкого, он в 1875 г. докладывал шефу жандармов Н. В. Мезенцеву о неизбежном переходе революционеров к террору, на что Мезенцев беспечно ответил, «что власть шефа жандармов так ещё велика, что особа шефа недосягаема, обаяние к жандармской власти так ещё сильно, что эти намерения следует отнести к области фантазий и бабьим грезам, а не к действительности». Через три года Николай Владимирович, заколотый кинжалом Кравчинского, успел, наверное, понять, что вопрос о фантазиях, действительности и обаянии жандармской власти не так прост, как он ему представлялся…

Но не только политическая полиция империи — вся её государственная машина в целом оказалась слишком архаичной и неповоротливой, чтобы своевременно обезвредить терроризм. Вместо этого явилась, как писал Б. Чичерин, «реакция, не руководимая государственным смыслом, не опирающаяся на разумные элементы общества, а чисто полицейская, и притом бестолковая. Начались произвольные аресты массами, одиночное тюремное заключение без суда, административные ссылки, которые ещё более озлобляли свои жертвы и разносили пропаганду по самым отдаленным краям России».

Грубые, примитивные, наконец, просто незаконные методы борьбы, применяемые по отношению к любым подозрительным лицам, только усиливали оппозиционные настроения образованного общества. О бессудном 20-летнем пребывании в Алексеевском равелине М. С. Бейдемана мало кто знал, но арест, тюрьма и каторга имевшего широкую известность Н. Г. Чернышевского без предъявления каких-либо доказательств его виновности (до сих пор вопрос об авторстве прокламации «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» остаётся дискуссионным) возмутили даже такого политически умеренного человека, безмерно далёкого от «нигилизма», как историк С. М. Соловьёв. Его сын — философ Вл. С. Соловьёв вспоминал: «От… разговоров с отцом у меня осталось яркое представление о Чернышевском как о человеке, граждански убитом не за какое-нибудь политическое преступление, а лишь за свои мысли и убеждения».

Не кто иной, как К. П. Победоносцев, считал, что при подготовке к знаменитому процессу 193-х (участников «хождения в народ») «нахватали по невежеству, по самовластию, по низкому усердию множество людей совершенно даром». Всего было арестовано более 4 тыс. человек. Из них к дознанию привлекли только 770, а к следствию — 265. Следствие тянулось три с половиной года. За это время в тюрьмах в одиночном заключении 43 человека скончались, 12 покончили с собой и 38 сошли с ума. Осенью 1877 г. обвинительный акт был предъявлен 197 заключённым, из коих до суда умерло ещё четверо. В итоге суд признал 90 (!) подсудимых за отсутствием улик невиновными, но Александр II 80 из них назначил административную ссылку. Стоит ли удивляться, что после этого пошла волна террора?

Знаменитый хирург Н. И. Пирогов, вспоминая «шум, бряцание сабель и шпор по жилищам граждан, ночные и повальные обыски», сетовал, что «общество… не знало уже, кого его более ненавидеть за произвол и насилие: крамолу или администрацию».

Выстрел В. И. Засулич стал, по сути, ответом не только на конкретное проявление произвола петербургского полицмейстера Ф. Ф. Трепова, приказавшего высечь политического заключённого, но и на весьма популярное в правительственных сферах поветрие. «Зима, с декабря 1876 года по апрель 1877 года, ознаменовалась… особою агитациею в пользу употребления телесных наказаний против политических преступников», — вспоминал А. Ф. Кони. Например, неоднократно цитируемый в этой главе статс-секретарь Д. А. Оболенский (по тем временам «либерал», друг Н. Милютина!) читал Кони свою записку на имя государя, в коей доказывал необходимость «подвергать политических преступников вместо уголовного взыскания телесному наказанию без различия пола… Эта мера должна была, по мнению автора, отрезвить молодежь и показать ей, что на нее смотрят как на сборище школьников, но не серьезных деятелей, а стыд, сопряженный с сечением, должен был удерживать многих от участия в пропаганде» (наличие подобной записки подтверждает и сам Оболенский в дневнике).

Особенно замечательно, что наказать розгами А. С. Боголюбова (Емельянова) порекомендовал Трепову… сам министр юстиции К. И. Пален (тоже скорее «либерал», чем «консерватор»). Об этом рассказывает тот же Кони: «14 июля днём ко мне приехал Трепов узнать, отчего я не хотел у него обедать накануне. Я откровенно сказал ему, что был и возмущён, и расстроен его действиями в доме предварительного заключения, и горячо объяснил ему всю их незаконность и жестокость не только относительно Боголюбова, но и относительно всех содержащихся в доме предварительного заключения… Трепов не стал защищаться, но принялся уверять меня, что он сам сомневался в законности своих действий, и поэтому не тотчас велел высечь Боголюбова, который ему будто бы нагрубил, а поехал посоветоваться к управляющему министерством внутренних дел князю [А. Б.] Лобанову-Ростовскому, но не застал его дома. От Лобанова он отправился к начальнику III Отделения [А. Ф.] Шульцу, который, лукаво умывая руки, объявил ему, что это — вопрос юридический, и направил его к графу Палену. До посещения Палена он заходил ко мне, ждал меня, чтобы посоветоваться, как со старым прокурором, и, не дождавшись, нашёл в Палене человека, принявшего его решение высечь Боголюбова с восторгом, как проявление энергической власти, и сказавшего ему, что он не только не считает это неправильным, но разрешает ему это как министр юстиции… „Клянусь вам, Анатолий Фёдорович, — сказал Трепов, вскакивая с кресла и крестясь на образ, — клянусь вам вот этим, что, если бы Пален сказал мне половину того, что говорите вы теперь, я бы призадумался, я бы приостановился, я бы иначе взыскал с Боголюбова… Но, помилуйте, когда министр юстиции не только советует, но почти просит, могу ли я сомневаться?“».

В свете такого