Что он «под колпаком», а вернее, «под простыней» у всей этой относительно честной компании, и что вечером надо ждать гостей.

И опять что-то подсказывало Рахманину, что это не смертельно опасно.

Рахманин все время прокручивал в голове картину, которую сфотографировала его подкорка в подвале. Что это было? Бал привидений? Сговор чудовищ? Музей призраков или его собственный бред?

А может быть, это был коллективный поход в театр? Или исполнялся какой-то особый концерт для Белых Перчаток с оркестром? В самом конце зала он заметил что-то похожее на сцену в сельском клубе, какой-то помост. И на нем, кажется, извивалась и текла лента Мебиуса.

И, кажется, с нее стекала в зал какая-то информация. В ленте определенно была какая-то масса. Весь зал замер мгновенно с появлением Рахманина, а лента еще две или три секунды двигалась, меняя цвет.

«Интересно, думал Рахманин, почему я стал их замечать? И, самое странное, почему я почти перестал их бояться?» И тут он вздрогнул. Прямо перед ним на первом сиденье автобуса сидел зеленый контур человека. Когда у людей от резкой перемены позы идут круги перед глазами, иногда они бывают такого непрозрачно-зеленого цвета.

У человека, за которым следят агенты ЦРУ, или КГБ, или другой государственной разведки, порой возникает желание подойти к агенту и сказать:

«Здравствуйте, я — Петров. Давайте познакомимся».

Рахманину тоже захотелось подойти к контуру и сказать что-либо подобное:

— Здравствуйте. Ну, как дела, все зеленеем?

Но никто к агентам ЦРУ почему-то не подходит и ни о чем их никогда не спрашивает. Не стал этого делать и Рахманин. А на остановке он молча прошел через Зеленого Человека, как проходят люди через луч света в темном царстве или в автоматах метро.

Личное знакомство

— Дядя Мирон, — спросил Рахманин у хозяина за обедом, — у тебя нервы крепкие?

— Нет, — ответил дядя Мирон. — У меня нервы никуда.

— А с виду ты такой спокойный.

— Это с виду. Я, как чего нервное вспомню, целую ночь потом не сплю.

В печке гудел огонь, начинались сумерки. Рахманин и дядя Мирон неспешливо ели за обеденным столом в комнате…

И вот началось.

Вдруг Рахманин увидел в окне большой Зеленый Череп размером с двухпудовую картофелину. Череп подлетел вплотную к стеклу, заглянул глазницами в комнату, покачал головой и резко взмыл в высоту. Рахманин понял — сейчас!..

— Дядя Мирон, выпей еще стопку.

— А ты чего же не пьешь?

— Я же непьющий.

— Хорошо это, согласился дядя Мирон. Сколько я через нее бед в жизни получил и несправедливостей… А уж денег потратил! Вот сейчас не надо бы пить — утром плохо будет. Так ведь тянет. Выпить-то хотца.

Дядя Мирон выпил.

За окном появилась Черная Рука. В этот раз она не просто летала в горизонтальном положении, она пыталась пальцами открыть форточку. У нее это не получилось. Она улетела вверх.

Несмотря на самоуспокоения, Рахманину становилось жутковато. Он втянул голову в плечи.

— Что-то холодно, дядя Мирон.

Он намотал на шею шарф.

— Чего там холодно, жарко!

…Прошла минута… Еще одна…

Дверца печки отворилась, и из нее в комнату влетела уже не Черная — Красная Рука. Она была раскаленной.

Теперь ее заметил и дядя Мирон.

— Э-э-э! — Он захлебнулся словами. Он показал Рахманину жестом то, что Виктор давно уже видел. Как ни странно, Рахманин подумал про себя в эту секунду: «Хорошо, что у меня шарф не синтетика».

Рука медленно, светясь, стала облетать комнату. Казалось, что она чего-то ищет. Она все ближе подлетала к Рахманину, и в этот раз он не мог делать вид, что ее не замечает. Мало того, что она светилась сама, она еще освещала своим светом комнату.

Рахманин сидел и в ужасе понимал, что приходит конец. Он уже решил нагнуться и схватить кочергу для самообороны. Хотя было абсолютно ясно: его битва обречена на поражение.

И тут он заметил, что рука, пролетая над столом, даже ни капельки не обуглила лежащую на нем газету.

«Да она не такая уж раскаленная!» Когда рука приблизилась к его лицу, Рахманин закрыл глаза и замер.

Он почувствовал шевеление воздуха у лица, сквозь закрытые веки увидел свет, но ожидаемого жара не было, как не было и прикосновения пальцев к шее.

Рахманин слышал, как прохрипел что-то дядя Мирон, и стукнула дверца печки. Потом все стихло. Он открыл глаза. В комнате все было по-прежнему. Никаких следов пожара или огня. Со стула почти до пола свисал дядя Мирон. Он был без сознания.

Рахманин кинулся к нему, стал приводить его в чувство. Дядя Мирон стонал и долго не мог ничего осознать. На горле у него были видны явные следы ожогов.

Рахманин вызвал «неотложку» по телефону. А сам решил уходить. Не хватало ему только давать объяснения врачам о Красной Руке и о Черепе за окном.

— Дядя Мирон, как ты себя чувствуешь?

— Ничего. Жив пока.

— Горло не болит?

— Вроде нет. Как бы отпустило.

Руки у него тряслись, по щекам текли слезы.

— Дядя Мирон, есть у тебя родственники в городе?

— Есть. Племянник Володя с женой.

— Могут они за тобой поухаживать?

— Могут, чего с ними сделается. Особенно Володя. Он меня любит шибко. И гостить у меня любит. Они с женой неладно живут.

Телефон у племянника был только рабочий, но жил он недалеко. Рахманин решил к нему зайти по дороге на вокзал.

— До свиданья, дядя Мирон. Не рассказывай особо о том, что мы с тобой здесь видели.

— А чего мы здесь видели? — сказал старик. — Ничего и не видели.

Но одной рукой он все-таки прикрывал горло, а другой пытался закрыть дверцу печки на задвижку.

— Спасибо тебе за все. Если что будет не так, звони. Мы к тебе с Виктором сразу на машине приедем. Жалко, что Александры Серафимовны уже нет.

— Жалко, — согласился дядя Мирон. — Она тебя шибко любила. Все говорила: «Что-то москвич долго не едет».

Виктор взял свой чемоданчик-портфель, взял из кучи перед печкой старый журнал «Человек и закон» и вышел.

В небе за ним никто не следовал.

До отхода поезда было два часа. Город погружался в темноту.

Виктор быстро нашел дом племянника. Передал Володе, что дядя Мирон заболел, и пошел на почту.

Он упаковал журнал «Человек и закон» в плотную бумагу, вложил туда герб-знак-символ и отправил в Москву, на свою фамилию до востребования.

Он хотел узнать секрет своего монстровидения. Если это герб притягивает к нему чудовищ, пусть он останется до лучших времен на Московском