Валентину Чеботареву в госпитале во флигеле постоянно печалило и огорчало отсутствие связи, особенно с ее любимой Татьяночкой. «Мы мало знаем о заключенных, хотя письма поступают регулярно». Они старались быть крайне осмотрительны. Она беспокоилась, что если писать слишком часто, это могло бы спровоцировать тех, кто не понимал ее тесной дружбы с великими княжнами. Любые письма, подписанные неполными или ласкательными именами, сразу попадали под подозрение как некие закодированные послания. Уже были проблемы с властями, которые изъяли письма, подписанные «Лили» и «Тити» или иногда «Тили» — сочетанием этих двух имен[1251].

Понимая, что им уже никогда, наверное, не вернуться в госпиталь во флигеле, Татьяна попросила Биби и Валентину отправить им те вещи, которые они оставили там. Валентина тревожилась, что это тоже может показаться властям подозрительным, тем не менее она собрала их медицинские халаты, фотоальбомы и другие памятные вещи, в том числе их последнюю общую фотографию с ранеными, снятую в столовой[1252]. Татьяна в ответ отправила в подарок пациентам от себя и от Ольги рубахи, подушки и книги. «Передайте дорогой нашей Биби, что мы любим ее и нежно ее целуем, — написала она, грустно добавив: — Что делают Митя и Володя?»[1253] В воскресенье девушки отправили пасхальные поздравления, но Валентина взволновалась, прочитав, как больна Ольга и что «Алексей Николаевич в постели, повредил руку — опять кровоизлияние». Она слышала, что во время своего посещения Керенский спросил Алексея: «У вас есть все, что вам нужно?» — на что ребенок ответил:

— Да, только мне скучно, мне так нравятся солдаты.

— Но их и так много повсюду, вокруг и в саду.

— Нет, не такие: эти не идут на фронт, а мне вот такие нравятся[1254].

Действительно, повсюду было много солдат, столько, что Царское Село теперь называли Солдатское Село. Как заметил британский бизнесмен в Петрограде: «Царскосельские городские власти настолько же революционно настроены, как когда‑то Версаль в 1789‑м»[1255].

Был уже апрель, и дни стали тянуться — каждый день «одно и то же, в душевном страдании», как записала Елизавета Нарышкина[1256]. Татьяна часто помогала Николаю в саду ломать лед вокруг мостов, Александра же по‑прежнему была занята Ольгой и Марией, которые все еще оставались в своих комнатах. «Ольга еще очень слаба, бедняжка, — написала 9 апреля подавленная Елизавета Нарышкина, — ее сердце устало от беспрерывных болезней за последних два месяца… Она очень мила, и Мария очаровательна, хоть у нее все еще остались некоторые последствия от плеврита и она пока в постели»[1257]. Татьяна тем временем тосковала по флигелю: «Жаль, что сейчас, когда мы поправились, мы не можем опять работать в госпитале. Так странно оставаться дома по утрам, а не делать повязки… Кто их сейчас делает? — спрашивала она у Валентины[1258]. —Что теперь будет с нашим старым госпиталем? Простите, что задаю вам столько вопросов, дорогая Валентина Ивановна, но так интересно знать, что у вас происходит. Мы постоянно вспоминаем, как хорошо было работать в госпитале и как мы все дружно жили»[1259].

Коровиченко делал все возможное, чтобы отстоять право девушек отправлять и получать так много писем. «Они были такие труженицы, работали как настоящие сестры милосердия, — говорил он Валентине. — Почему их нужно лишать радости обменяться в пасхальную неделю поздравлениями с их бывшими ранеными и их коллегами по работе?» Он проверял все их письма, и в их содержании «не было абсолютно ничего противозаконного». «Сестра Хитрово и другие медсестры часто {присылали письма}, я их передавал». Однако у него накопилась «целая коробка писем семьи Романовых, которые он решил не пропускать[1260].

Среди писем, не пропущенных Коровиченко, были те, которые Анастасия писала Кате Зборовской. «Воистину воскресе!» — этим приветствием начала Анастасия свое письмо в пасхальную неделю. В него был вложен один из первых подснежников той весны, найденный в саду. Кроме того, она рассказывала Кате, что они с Татьяной теперь выходят на прогулки и помогают ломать лед. Но, к сожалению, Анастасия также сообщала ей, что «после ангины у Ольги что‑то случилось с сердцем, и сейчас у нее ревматизм», предполагая, что «воспаление сердца» у Ольги было на самом деле гораздо более серьезным осложнением после кори — ревматической лихорадкой[1261].

К середине апреля, когда младшие дети вернулись за парты, для них было составлено новое, измененное расписание уроков, и обязанности по их обучению были распределены между остальными членами окружения. Николай стал преподавать Алексею географию и историю. Александра взяла на себя преподавание таких предметов, как Закон Божий, а также обучала Татьяну немецкому. Ольга, когда поправилась, помогала учить брата и сестер английскому языку и истории. Иза Буксгевден давала Алексею и младшим сестрам уроки игры на фортепиано, а также учила всех их английскому. Трина Шнейдер обучала их математике и грамматике русского языка, Настенька Гендрикова преподавала историю Анастасии и вместе с Татьяной давала ей уроки живописи. Доктор Боткин взял на себя преподавание русской литературы Алексею, а доктор Деревенко вызвался учить его естественным наукам. Пьер Жильяр продолжал свои уроки французского со всеми пятью детьми.

Все дружно сплотили свои усилия, пытаясь создать как можно более обычную обстановку, насколько это позволяли такие ненормальные обстоятельства[1262]. Семья, казалось, спокойно приспосабливается к своей новой, весьма ограниченной предписанными рамками жизни. Один из молодых охранников сказал как‑то Елизавете Нарышкиной, как его поразило, что, «сойдя со своего пьедестала», император даже казался довольным такой жизнью, до тех пор, пока не нарушался его обычный режим и он мог совершать «свои прогулки и пить чай в пять часов»[1263].