Шиш важно откланялся:

– Будет исполнено!

Вот он, иконщик. Роста среднего, вида худющего. Большекостный, с разлапистыми мослами. Одет в рванину: то ли побывалая в переплётах ряса до пят, то ли плотная рубаха из рогожи с нашивными мешочками – не разглядеть под собачьей комкастой шубейкой с прорехами. В тёмных руках – доска с листами. За плечом сума, что-то выпирает углом. Лицо широко, скуласто, глаза серы и безмятежны.

Как вошёл, так с размаху бухнулся на колени со всем зазвеневшим заспинным скарбом, рьяно припал лбом к полу, шапку драную потеряв с головы, чем испугал Кругляша, пялившего из угла недобрые алые зраки.

– Ты кто? Чьих? Ну и лопотина на тебе! Верно, блох полна! И обвонь шибает! – Посохом недовольно ткнул парня в плечо. – Отстань подалее! Болезней нет каких?

Тот отполз за два шага:

– Здоров. Я парсунщик, для боярина Биркина рисовал балчужный сброд…

Остановил его рукой – знаю:

– Известно, что умеешь лица малевать. Был у меня дружок, Никитка Лупатов, тоже рисовщик… Не слыхал? Хотя откуда, ты ж молод, соплежуй ещё – вон, бородёнка редка, как у татарина! Чай, тебе лет двадцати будет? Ну вот, не сильно ошибся, моему Феодору столько же! Только сынок мой – постник и молчальник, а ты, я вижу, битый пострел! Из каковских?

– Поповского отродья. Рыгор Антипов сын.

«Что? Опять? Антипов? Сын?» – чуть не подскочил на лавке, ёжась от какого-то плохого предчувствия и нелепо, рывками, думая о том, что вот оно – сон! Малюта мудреца Антипу варить готовился, а Антипов сын тут как тут, явился! Уж не мстить ли за отца?

– А твой батюшка… Ну, тот, поповского звания… Того… Жив-здоров? – осторожно спросил и успокоился, услышав, что да, слава Богу, батюшка здоров и службы справляет. Но что за имя – Рыгор? Противное, как отрыжка. – Имечко у тебя какое-то такое… кособокое… Отколь ты?

– Оттоль, – мотнул рисовщик кудлатой головой, украдкой подтягивая к себе шапку, спадшую от земного поклона. – С западу… С Брянску…

– Известное место. Моим дедом присовокуплено. То-то я смотрю, ты на «р» зело нажимаешь. И имя такое… грубое… словно тигра рыки: р-р-рыгор-р… Я тебя Угрь буду звать – ты пролаза, видно, изрядный! Из Брянска, говоришь? А Биркин нашёл тебя в Вологде – что ты там делал? Разнюхивал что? На торжке торчал? С чего бы это? – с подозрением уставился в глаза рисовщику (всякий человек с запада может быть польским прихвостнем, лазутчиком, соглядатаем, пособником, заторщиком). – Зачем по балчугам трёшься? Что высматриваешь?

На это Угрь жалобно заныл, что так зарабатывает свой жалкий хлеб: садится на торжке, кисти разложит, доску с листом уставит, кто хошь – подходи, сидай, замри как истукан, пока тебя на лист переносить буду.

– Я всякого в силах на бумагу совлечь, волос в волос похоже нарисовать!

– И меня?

– И тебя, а как же? У меня всё с собой. – Угрь, устроившись на коленях, привычно скинул видавший виды заплечный мешок, вытащил оттуда кисти и тёмную серую палочку-свинцовку. – Мне много не надо – место, доска, лист. Всё сущее зараз обрисую, без скобленья и чищенья!

Чем-то стал беспокоить слишком ретивый тон парсунщика.

– А ну стой! Не знаешь разве – Собором позволительно только пророков и святых изображать, а ты смердов и баб писал!

Угрь захлопал глазами:

– А где запрещено? Где сие писано? Я не видал. Нынче по всему христианскому миру не только Богородицу и Господа нашего, а и всякое рисуют: и плоды, и скоты, и столы с едой, даже нагих баб и голых девок. А что? Баба тоже тварь божья, нагой на свет выходит. Где говорено, что нельзя род людской рисовать?

– А попы тебя не били?

Угрь зажёгся:

– Как же! Пару раз отвалтузили будь здоров, листы порвали, сидор раскурочили, еле спасся. На ведунов нарвался! А у них, диких, это нельзя. Их главарь, именем Шаман Шакалыч или Шакал Шаманыч, уж не помню, мордовал меня доской и приговаривал, что во мне бесов полно, их из меня вытрясти надобно срочно. Воистину – люд наш лют!

Это насторожило:

– Вот как? Бесов полно? Ведуны да волхвы – не дураки!

Встал, приоткрыл дверь, чтобы убедиться, что в предкельнике людно. Потом, подозрительно оглядывая рисовщика со спины, стал грубо-цепко ощупывать его мокрые от пота бока – нет ли ножа или кастета (Угрь в испуге ёжился, но не смел шевельнуться). Прошептал ему в ухо, морщась от потовой вони:

– А признайся – сидят беси в тебе? Колобродят? Шалят? Попискивают? Подбивают на худое? Подначки строят? На грех стаскивают?

– Нет, великий государь, никогда!

Всё же продолжал подозрительно приглядываться к парню:

– Тебя, случаем, жабами, личинками или мокрицами или чем ещё непотребным не рвёт? От креста и образов не шарахаешься? В припадки не впадаешь? На Библию сцать или в церкви гадить не тянет?

Угрь усиленно замотал головой:

– Нет, нет, никогда такого не было!

Не выдержав тяжёлого запаха, приоткрыл окно, вернулся в кресло.

– Да-а… Когда Никитка полетел, попы тоже говорили, что в воздух его сатана поднял, ибо все малеватели и гербописцы накрепко с бесовнёй повязаны, от коей способность получают людские души в свои парсуны перетягивать, отчего люди хиреют и умирают. Посему разрешено рисовать только нетленное – Господа, святых и пророков, кои ничего не боятся. Так мучают тебя беси? Ты не бойся, говори, Господу один честный греховодник милее сотни лживых праведников.

Угрь искренне и широко, шире некуда, перекрестился обеими мосластыми руками, блестящими от свинцовки:

– Я с бесями разной породы! Беси берут у людей, а я даю людям! – Говоря, украдкой что-то накидывал на бумаге, то протягивая свинцовкой по листу длинные плавные шуршащие полосы, то шаркая часто и жарко.

– А чего ты даёшь? Чего можешь дать? – удивился.

Угрь вскинул глаза с лукавинкой:

– А красоту даю. Память. Помре кто – а его лицо останется… – Тут прикусил язык, увидев, как обомлело, вытянулось лицо царя при слове «помре», поспешил добавить: – Детей рисую, когда вырастут – увидят, какими были когда-то… Или муж уедет, а жена будет, на его парсунку глядя, думать о нём…

Усмехнулся наивности сопленосого рисовщика:

– Баба бумагой сыта не будет, коли муж надолго удалится! Бабий стыд до порога – переступила и забыла. Вот мой дружиня Никитка Лупатов из пшена на доске лицо своей девки так лепо выложил, что все дивились. И что? Ночью кто-то пшено с доски склевал! Попы прознали и влепили ему две дюжины розог, чтобы с бесями не якшался, а потом ещё хуже сделали… А он, миленький, святой души был, тихо сидел, из разной дряни картинки рукоделил – из зерна, перьев, ломаных склянок, драного тряпья… Кому он мешал?

Хотел добавить, что когда Никитку, при причте и иереях, вопросили на суде, кто заставляет его совершать такие богомерзкие поступки, как выделка людей из праха, то Никитка ответил, что это – грозный серафим, коий является, стучит по голове ножнами, прижигает мечом одёжу и гонит в мастерскую. Но не успел – Угрь уверенно мотнул головой: