Мысли о музыке и пении привели его к таким словам:

– Собирайся, Угрь! В школу пения заглянуть надо, детей срисовать. Они вырастут, посмотрят парсунки – и будут знать, каковы в детстве были. И мой тиргартен навестим. Иди, жди меня за дверью. А эту басдирму спрячь, пригодится голод перебить, тавридцы зело хорошо вялят и мне в подарки присылают. Прошка, телепень проклятый! Одеваться! И ещё шарик подай! Тебя не спрашивают, что ты своей дурной башкой думаешь! Будешь меня пиять – напущу тараканов в печень!

– Как это – тараканов в печень? – с весёлым интересом спросил Угрь, складывая свои пожитки, но, услышав в ответ: «А очень просто: в боку дырку пробью и туда тараканов напущу!» – сразу присмирело замолк, как бы в первый раз осознав, что царь, в отличие от всех других людей на свете, любые и лю́бые ему угрозы может перевести в дело.

Как следует укутавшись в длиннополый затёртый тулуп (предпочитал старое, разношенное, а новое надевал для приёмов и выходов, с охами и ахами), выбрав шапку потеплее и заставив Прошку сожрать клопа, пойманного на постелях (хотя слуга и клялся, что клоп сполз с грязного рисовщика, пусть тот и жрёт), отправился из кельи и дал стрельцам снести себя по крутым ступенькам.

Снег лежит по двору, на крышах, куполах, озаряет блёстким светом божий мир. Всё бело, чисто, непорочно, девственно. Да, всё в иных землях есть – а такой снеговой красоты нету! Снег и мороз всё чистят! Воистину летом Русь красна от грехов, а зимою бела от покаяния, под снежным покровом душу свою зализывает. Спасибо, Господи, и за лето, и за зиму, и за всяческую Твою благодать к нам, ничтожным!

Чёрными пятнами – вороны на Распятской колокольне и робкие богомольцы у церкви, хоть был приказ нищебродов и христарадин в крепость не пускать. Старый Власий шаркает лопатой по ступеням крыльца:

– Только счищу – опятки нагрянет. День да ночь – время прочь!

– А чего дивиться – осень, грудень, пора! Скоро Михайлов день. Снегу радоваться надо, а ты всё попёрдываешь, – шикнул на старика, думая, что в наступающий праздный день в честь архангела Михаила следует обязательно помириться с домашними, хотя осталось от родни – всего ничего: бака Ака и слабосильный – ни жив ни мёртв – князь Иван при ней. Из Москвы сын Феодор с невестой Иринькой Годуновой прибудет. На Ириньку посмотреть – всегда глазу отрада: губки сердечком, щёчки румяны! Правильно сделал, что взял её с братом, двух сирот, к себе на воспитание, – много утех доставили… Да и женой она будет Феодору нужной, он сам маламзя и богомольник, а она нрава крутого. Если когда к Феодору престол перейдёт – авось она вывезет. Их свадьба – дело уже почти решённое, хотя Феодор и брыкается, в монастырь вместо брачного ложа просится. Ничего, Иринька его образумит, к ложу приохотит! Если что – и мы поможем, по-отечески…

– Эй, Угрь! Где ты? Не помёрз? Сойти помоги! – Стал оглядываться с крыльца, боясь скользких ступеней, придерживая шапку и чутко вдыхая холодный воздух.

– Я тут! – Рисовщик, бренча заплечным скарбом, подбежал наперегонки со стрельцом, помог спуститься под ворчание Власия, чтоб ноги осторожно на ступени клали, не топотали зело – как бы не оступиться на ледяной корке:

– Её чисть – а она растёт, как оглашенная!

Дрожливо держась за перила и за плечо Угря, не поленился ответить Власию:

– Короста сия яко грехи наши: их замаливаешь, а они опять нарастают адской бронёй. Лёд хоть сбить можно, а с грехами куда? С ними в рай пропуск не получить! – на что Власий, откладывая лопату и вытаскивая из-под крыльца ручной скребок для льда, ответил:

– А жарким покаянием их растопить – и всех делов! – что вызвало смех:

– Да уж! У иного грехов столько, что если их топить, то новый потоп взбеленить можно!

Не успели отойти, как, что-то вспомнив, крикнул стрельцам:

– Идите из моей кельи трубу принесите!

Стрельцы застыли в страхе:

– В твою? Как смеем? Кую трубу?

– Дозволь, я принесу? – вылез Угрь. – Я знаю. Волшебную.

– И пряников у Прошки захвати – к детям идём, порадовать надо!

Угрь сбегал. Принёс трубу-веселуху и пряников в чистой тряпице.

Распихал трубу и пряники по навесным корманцам в изнанке шубы:

– Как же к детям без гостинца?

Дорога в школу музыки вела мимо сарая. Сделал знак Угрю:

– А ну, сюда! Юрода нарисуй! Вдруг он завтра преставится – хоть парсуну буду с убогого голыша иметь! – и втолкнулся в хлипкую дверь сарая.

У юрода Стёпки гости – дурачок Балашка. Уплетают краюху, зачерпывая ломтями из миски что-то вроде студня. На земле расчерчены клетки, в каждой – мелочь: камушки, жук без лапок, куриная дужка, обледенелый клубок ниток, обломок кляпыша, дохлый мышонок. Тут же валяются хлебные кубики с точками.

– Бог в помощь, люди божии! – сказал, жестом успокаивая стражника: тот обомлел при виде царя так, что выпустил из руки бердыш, упавший с гулким бряком на мёрзлую землю.

Убогие, перестав жевать, настороженно, исподлобья уставились на пришлецов. Стёпка схватил миску со студнем и спрятал за тощую голую спину. Балашка стоял на коленях, упираясь непомерно длинными руками в землю. Шапка и зипун на нём были из тех, что ежегодно вместе со старым бельём и хилой обувкой жертвовались из царских запасов в остроги и монастыри.

Приказал Угрю рукой: «Рисуй их!» – а сам, сев на табурет, где до этого сидел стрелец, ласково спросил:

– Что играете? Клетки тут у вас, вижу. В чатурку наладились? Или в тавлу?

Стёпка что-то грубо рыкнул, а Балашка охотливо объяснил:

– В ду́ши игра… Убьём – возьмём! – и, схватив цепкой лапой хлебные кубики, швырнул их: – Видал-миндал? Это – мне, это – Богу, – стал елозить чёрной мозолистой пятернёй по клеткам, тронул жука, камешки засунул за щеку. – А Стёпке – шиш!

Стёпка неодобрительно глядел из-под набрякших век и тихо, напряжённо урчал, как пёс, коий злится и трусит одновременно. Страшно было смотреть на голое посиневшее тело юрода, на лиловые нестриженые когти, красный нос, лохмы волос.

Постепенно урчание Стёпки перешло в различимые звуки, он с железным грохотом затряс цепями, зачастил скороговоркой что-то вроде «игре не мешай, пшёл своей дорогой, делай своё злое, нас не смущай».

– За что так опалился на меня, Стёпа? Какой уже день злобишься, а я тих стал, как агнец Божий! В монастырь собираюсь, Христовой пищи алчу, – с неудовольствием попытался усовестить юрода, но едва успел увернуться от дохлого мышонка, швырнутого с криком:

– Вот пища собаки всеядной! Пищи́, пищи́!

– Что ты, Стёпа! Успокой мятежный дух свой! – уже зло ответил, но пересилил себя, подобрал с клеточек куриную дужку, предложил юроду: – Давай в «бери и помни» играть! Ломай косточку, загадывай желание!

На это юрод, гремя цепью, закрутился на месте, как собака за хвостом, принялся в голос лаять.