– Какой интерес представляют люди, – сказала она. – Ничего страшного, если их немного обидят.

Франсуаза не без отвращения взглянула на юное жестокое лицо.

– Если не интересоваться людьми, что же тогда, спрашивается, остается, – сказала она.

– О! Мы по-разному устроены, – ответила Ксавьер, окидывая ее насмешливым, презрительным взглядом.

Франсуаза умолкла. Разговоры с Ксавьер тотчас превращались в неприязненные столкновения. Теперь в ее интонациях, в ее притворных улыбках сквозила не детская капризная враждебность – то была настоящая женская ненависть. Никогда Ксавьер не простит Франсуазе то, что она сохранила любовь Пьера.

– А что, если нам поставить пластинку? – спросила Франсуаза.

– Как хотите, – отвечала Ксавьер.

Франсуаза поставила на проигрыватель первый диск «Петрушки».

– Вечно одно и то же, – сердито сказала Ксавьер.

– У нас нет выбора, – возразила Франсуаза.

Ксавьер топнула ногой.

– Долго ли это будет продолжаться? – проговорила она сквозь зубы.

– Что именно? – спросила Франсуаза.

– Темные улицы, пустые магазины, кафе, которые закрываются в одиннадцать часов. Вся эта история, – добавила она в порыве ярости.

– Это рискует продлиться, – ответила Франсуаза.

Ксавьер схватила руками свои волосы.

– Но я сойду с ума, – сказала она.

– С ума так быстро не сходят, – возразила Франсуаза.

– Но я-то нетерпелива, – со злобным отчаянием сказала Ксавьер. – Следить за событиями из глубины склепа – этого недостаточно! Мне мало говорить себе, что на другом конце мира люди продолжают существовать, если я не могу прикоснуться к ним.

Франсуаза покраснела. Никогда ничего не следовало бы говорить Ксавьер. Все, что ей говорилось, она немедленно обращала против вас. Ксавьер посмотрела на Франсуазу.

– Вам везет, вы такая благоразумная, – произнесла она с двусмысленным смирением.

– Довольно того, чтобы не воспринимать себя трагически, – сухо сказала Франсуаза.

– О! У каждого свои склонности, – ответила Ксавьер.

Франсуаза взглянула на голые стены, на синие окна, защищавшие, казалось, внутренность могилы. «Это должно быть мне безразлично», – с горестью подумала она. Но как бы там ни было, в течение этих трех недель она не покидала Ксавьер; и ей предстоит жить подле нее до тех пор, пока не кончится война; она не могла больше отрицать это враждебное присутствие, распростершее над ней, над целым миром пагубную тень.

Молчание нарушил звонок входной двери. Франсуаза прошла вдоль коридора.

– В чем дело?

Консьержка протянула ей конверт без марки, подписанный неизвестной рукой.

– Какой-то господин только что принес это.

– Спасибо, – сказала Франсуаза.

Она распечатала письмо. Это был почерк Жербера.

«Я в Париже. Жду вас в кафе “Рей”. У меня целый вечер».

Франсуаза спрятала письмо в сумку. Войдя в свою комнату, она взяла пальто, перчатки. Сердце ее разрывалось от радости. Она постаралась принять соответствующее выражение лица и вернулась в комнату Ксавьер.

– Моя мать просит меня прийти на бридж, – сказала она.

– Ах, вы уходите! – с осуждающим видом сказала Ксавьер.

– К полуночи я вернусь. Вы никуда не собираетесь?

– Куда мне идти? – отозвалась Ксавьер.

– Тогда до встречи, – сказала Франсуаза.

Она спустилась по неосвещенной лестнице и бегом бросилась по улице. По тротуару улицы Монпарнас расхаживали женщины с серыми цилиндрами наперевес, в которых лежали их противогазы. За стеной кладбища кричала сова. Запыхавшись, Франсуаза остановилась на углу улицы Гэте. На авеню-дю-Мен пылал красный и темный костер: кафе «Рей». С задернутыми шторами и притушенными огнями все публичные заведения приобрели заманчивый вид подозрительных мест. Франсуаза раздвинула преграждавший вход занавес. Жербер сидел возле электрооргана перед рюмкой водки. Свою пилотку он положил на стол. Волосы его были коротко острижены. В мундире цвета хаки он казался до смешного юным.

– Как хорошо, что вы смогли приехать! – сказала Франсуаза. – Она взяла его за руку, и пальцы их переплелись. – В конце концов эта уловка удалась?

– Да, – отвечал Жербер. – Но я не мог предупредить вас. Я не знал заранее, удастся ли мне сбежать. – Он улыбнулся. – Я доволен. Это оказалось очень легко. Через некоторое время я смогу опять этим воспользоваться.

– Это поможет дожидаться воскресений, – сказала Франсуаза. – В месяце так мало воскресений. – Она с сожалением взглянула на него. – Ведь вам придется встречаться с Ксавьер.

– Придется, – уныло отозвался Жербер.

– А знаете, у меня совсем свежие новости о Лабрусе, – сказала Франсуаза. – Длинное письмо. Он ведет совершенно сельскую жизнь, квартирует у одного лотарингского кюре, который откармливает его пирогами с мирабелью и курицей в сметане.

– Забавно, – сказал Жербер. – Когда он получит первое увольнение, я буду далеко. Мы не увидимся целую вечность.

– Да. Если бы только можно было по-прежнему не сражаться, – заметила Франсуаза.

Она взглянула на ярко-красные банкетки, на которых так часто сидела рядом с Пьером. У стойки и за столиками было полно народа; между тем тяжелая синяя ткань, закрывавшая окна, придавала этому большому бурлящему ресторану что-то задушевное и потаенное.

– Мне будет не так страшно сражаться, – сказал Жербер. – Должно быть, это менее отвратительно, чем гнить в какой-нибудь казарме.

– Вы отчаянно скучаете, бедняга? – спросила Франсуаза.

– Просто невероятно, до чего можно изводиться, – отвечал Жербер. Он рассмеялся. – Позавчера меня вызвал капитан. Он желал знать, почему я не курсант. Ему стало известно, что каждый вечер я кормлюсь в «Брассери Шантеклер». Он сказал мне примерно следующее: «У вас есть деньги, ваше место среди офицеров».

– Что вы ему ответили?

– Я сказал, что не люблю офицеров, – с достоинством отвечал Жербер.

– Вы, верно, вызвали недовольство.

– Пожалуй, – согласился Жербер. – Когда я уходил от капитана, он позеленел. – Жербер покачал головой. – Не стоит рассказывать этого Ксавьер.

– Ей захочется, чтобы вы стали офицером?

– Да. Она думает, что тогда мы будем чаще встречаться. До чего смешные эти женщины, – проникновенным тоном сказал Жербер. – Они считают, что значение имеют лишь сентиментальные истории.

– У Ксавьер есть только вы, – заметила Франсуаза.

– Я знаю, – отвечал Жербер. – Это меня и тяготит. – Он улыбнулся. – Я-то ведь создан быть холостяком.