нараспашку, но глазное в нем: искреннее стремление не на словах, а на деле приносить пользу обществу — было у всех на виду. И потому самые разные люди, даже те, кому Берз «в свое время основательно досадил», кто «из-за него лишился орденов и премий», теперь, «в трудную для Берза минуту», «проявляли удивительную сплоченность» в желании помочь следствию. Выслушивая этих людей, сопоставляя их показания. Струга приходит к мысли, что причиной подобной отзывчивости является именно непреклонность Берза, которую он «в своей работе обращал и на них», что в их среде он «служил своеобразным катализатором, стимулятором процессов совести, побудителем дремлющей энергии, детектором скрытых возможностей». Вот почему общество так ощущает потерю, лишившись этого человека.

Это верно, многие от него «пострадали». Но никто о нем плохо не говорит! Не показатель ли это того, что люди говорят о нем правду? Что Берз был именно тем человеком, за которого себя выдавал?

Показатель!.. Теперь Струге остается только сложить услышанное о Берзе и, получив сумму, представить, как поведет себя этот так хорошо знакомый ему незнакомец в тех или иных — даже непредвиденных— обстоятельствах. Ведь когда человека, как себя, знаешь, сделать это нетрудно.

И все-таки… Струга ошибся. Недооценил Берза. Узнав, что Берз в клетке, он тут же его «похоронил»: это немыслимо, чтобы в голоде, холоде, одиночестве столько времени жить!

Вот мы и подошли к главной перекличке в романах: к рельсам Юриса Ригера и клетке, в которую заперли Эдмунда Берза.

Муки Ригера, связанные с гнетущим ощущением себя трамваем на рельсах, привели, как мы помним, к тому, что он, на людях всегда такой самоуверенно гордый и независимый, вдруг оказавшись наедине с собой, со своей совестью, потерял, как говорится, лицо — раскис, сдался на милость обстоятельствам, жалко залепетав о бессмысленности творчества и самой жизни, коль впереди у человека — дерзай он или катись по рельсам — один и тот же конец: смерть. Он не выдержал испытания одиночеством, куда сам себя и загнал. Человек, который лишь на словах радеет о благе общества, а по внутренней своей сути отгородившийся от общественных болен индивидуалист — рано или поздно придет к душевному краху. Вот вывод, к которому подводит нас Бэл, рассказав историю Юриса Ригера.

А Эдмунд Берз? Человек, который красивым словам и «добрым» намерениям избавить общество от путающихся у него в ногах «ненужных» люден предпочитает непримиримую битву с рутиной, бесхозяйственностью, бюрократизмом и прочими, как говорится, язвами в социально-общественном и трудовом делопроизводстве. невзирая на то, правятся его действия стоящим над ним руководителям или же пет, — выдержит ли такой человек испытание одиночеством, испытание оторванностью от общества, на которое, не в пример Ригеру, он-то уж — безусловно — влиял? Тем более — вон что изобрел для него писатель: клетку!

В глубине лесного массива, с времен войны, стоит на бетонном полу сваренная из стальных брусьев — площадью шесть на восемь и два с половиной метра в вышину — клетка. Когда-то это был карцер при немецкой школе разведчиков, и вот сюда-то Линдан и его сообщники заволокли Берза. «По специальности» похититель автомашин, Дипдап мог бы, конечно, просто выкинуть Берза из «Москвича» и — поминай, как звали. Но он ревновал Берза к своей невесте, он ненавидел его — и вот таким образом, «не замарав рук», решил отделаться от соперника.

Ситуация, надо признать, не так чтобы очень уж достоверная. Можно даже сказать — искусственная. Но это мало смущает Бэла. Уж так сложился его писательский организм: в разработке и проповеди тон или иной нравственной идеи он вполне допускает сюжетно-ситуационные условности, а точнее — любит к ним прибегать. Так было в первом романе. Так и во втором: тоже необычное выдумал. Устроил современному человеку средневековую, так сказать, проверку на прочность.

Как когда-то Дефо — Робинзону. Но в робинзоновой «клетке» было более чем достаточно самой разнообразной утвари и закуски, а вот Берзу из продуктов питания Бэл предложил только дюжины две мухоморов да орехи, которых тоже наперечет — не объешься. И еще деревянное корыто с прогнившей водой поставил. Противно? Не пей.

Словом, в отличие от Дефо, Бэл решил испытать своего героя по всем, как говорится, статьям. Не забудем, что дело происходит вдобавок на рубеже осени и зимы: дождь вперемешку со снегом и прочие, свойственные этому времени года метеорадости.

И вот долгие дни и ночи Бэл не спускает глаз со своего героя-невольника, подробно рассказывая нам, что он видит и слышит. Этот его рассказ повторять нет смысла: читатель не хуже меня помнит, с каким достоинством, ни разу не запаниковав, вел себя Берз, — как находчиво сумел он распорядиться немногими оказавшимися при нем вещами, как спланировал свой небогатый питательный рацион и как неукоснительно следовал ему вплоть до последней крохи. Наконец — как он отдыхал, сберегая силы.

И приходит мысль: а ведь этот распорядок-порядок организован разумом Берза. Здесь и Ригер, пожалуй, не подкачал бы.

Но нет! Духу бы не хватило. Ибо, если мы хорошенько поду маем, то поймем, что с первых секунд заточения Берза в клетку именно дух захватил в нем все ключевые точки, все перекрестки взаимоотношений с разумом. Дух взял на себя всю полноту власти.

Вспомним: какой была первая мысль Берза после того, как щелкнул запор и трое незнакомцев скрылись во тьме?

«Так вот как они орудуют!»

Понимаете? Не о себе подумал! Не о своем трагическом положении. Вся жизнь его складывалась так, что сначала он думал о людях, о том, что и кто мешает им жить, а потом уже — о себе. Сверхнепредвиденная, шоковая ситуация — по и она. оказалось, не в силах перевернуть, поменять в нем местами общее с личным. И вот первая его мысль — о преступниках.

Дух, воля — это не от головы, это от чувств. Собранные в кулак чувства остужают воспаленное случившимся воображение, приказывают голове думать, что ничего страшного не произошло: работай спокойно! Если нам самим выбраться не удастся, — не завтра, так послезавтра люди отыщут.

Берз в этом не сомневается: он знает людей, от которых его оторвали, он верит, что эти люди сделают все возможное, чтобы вернуть его в свою жизнь. И ему уже даже заманчивым кажется «побыть немного в одиночестве после суеты и тревог цивилизации».

Но одиночество приятно только тогда, когда человек в любой момент сам может его нарушить. Одиночество Берза растянулось не на два-три дня, как он предполагал, а на месяц с лишним. И не головой — всем своим