Хозяева относились к вотчиму с обидным вниманием, упорно советовали ему попробовать то или иное лекарство, но за глаза высмеивали его.

- Дворянин! Крошки, говорит, надобно чаще сметать со столов, мухи, дескать, разводятся от крошек,- рассказывала молодая хозяйка, а старуха ей вторила:

- Как же, дворянин! Сюртучишко-то весь протерся, залоснился, а он его всё еще щеткой шаркает. Привередник, чтобы - ни пылинки!

А хозяин точно утешал их:

- Погодите, звери-курицы, умрет он скоро!..

Это бессмысленное враждебное отношение мещан к дворянину невольно сближало меня с вотчимом. Мухомор - тоже поганый гриб, да хоть красив!

Задыхавшийся среди этих людей, вотчим был похож на рыбу, случайно попавшую в куриный садок,- нелепое сравнение, как нелепа была вся эта жизнь.

Я стал находить в нем черты Хорошего Дела - человека, незабвенного для меня; его и Королеву я украшал всем лучшим, что мне давали книги, им отдавал я чистейшее мое, все фантазии, порожденные чтением. Вотчим - такой же чужой и нелюбимый человек, как Хорошее Дело. Он держался со всеми в доме ровно, никогда не заговаривал первый, отвечал на вопросы как-то особенно вежливо и кратко. Мне очень нравилось, когда он учил хозяина: стоит у стола, согнувшись вдвое, и, постукивая сухим ногтем по толстой бумаге, спокойно внушает:

- Здесь необходимо связать стропила ключом. Это пресечет силу давления на стены, иначе стропила будут распирать стены...

- Верно, чёрт возьми! - бормотал хозяин, а жена говорила ему, когда вотчим уходил:

- Просто удивляюсь, как ты позволяешь учить себя!

Ее почему-то особенно раздражало, когда вотчим после ужина чистил зубы и полоскал рот, выгибая острый кадык.

- По-моему,- кислым голосом говорила она,- вам, Евгений Васильевич, вредно так загибать голову.

Он, вежливо улыбаясь, спрашивал:

- Почему же?

- Да... так уж...

Он начинал чистить костяной палочкой свои синеватые ногти.

- Скажите, ногти еще чистит! - волновалась хозяйка.- Умирает, а туда же...

- Эхе-хе! - вздыхал хозяин.- Сколько на вас, звери-курицы, глупости наросло...

- Да ты что это говоришь? - возмущалась супруга.

А старуха по ночам пылко жаловалась богу:

- Господи, вот повесили мне на шею гнилого этого, а Викторушка - опять в стороне...

Викторушка стал подражать манерам вотчима, его медленной походке, уверенным движениям барских рук, его уменью как-то особенно пышно завязывать галстук и ловко, не чавкая, есть. Он то и дело грубо спрашивал:

- Максимов, как по-французски - колено?

- Меня зовут Евгений Васильевич,- спокойно напоминал вотчим.

- Ну, ладно! А - грудь?

За ужином Викторушка командовал матери:

- Ма мер, донне муазанкор* солонины!

---------* Мамаша, дайте мне еще (искаж. франц.).

- Ах ты, французик,- умилялась старуха. Вотчим невозмутимо, как глухонемой, жевал мясо, ни на кого не глядя.

Однажды старший брат сказал младшему:

- Теперь, Виктор, когда ты по-французски выучился, тебе надо любовницу завести...

Это был единственный раз, когда, я помню, вотчим молча улыбнулся.

А хозяйка возмущенно бросила ложку на стол и закричала мужу:

- Как тебе не стыдно пакости при мне говорить!

Иногда вотчим приходил ко мне в черные сени; там, под лестницей на чердак, я спал; на лестнице, против окна, читал книги.

- Читаете? - спрашивал он, выдыхая дым, в груди у него шипели головни.- Что это?

Я показывал книгу.

- Ах,- говорил он, взглянув на титул,- это я, кажется, читал! Хотите курить?

Курили, поглядывая в окно на грязный двор; он говорил:

- Очень жаль, что вы не можете учиться, у вас, кажется, есть способности...

- Вот я учусь, читаю...

- Этого мало, нужна - школа, система...

Хотелось сказать ему:

"У вас, сударь мой, и школа и система была, а - что толку?"

Но он, как бы подозревая мои мысли, добавлял:

- При наличии характера - школа хорошо воспитывает. Жизнь могут двигать только очень грамотные люди...

Не однажды он советовал мне:

- Вы бы лучше ушли отсюда, не вижу здесь смысла и пользы для вас...

- Мне нравятся рабочие.

- А... Чем же?

- Интересно с ними.

- Может быть...

А однажды он сказал:

- Какая, в сущности, дрянь эти наши хозяева, дрянь...

Вспомнив, как и когда произнесла это слово моя мать, я невольно отодвинулся от него,- он спросил, улыбаясь:

- Вы не так думаете?

- Так.

- Ну да... Я это вижу.

- Хозяин все-таки нравится мне...

- Да, он, пожалуй, добрый мужик... Но - смешной.

Мне хотелось говорить с ним о книгах, но он, видимо, не любил книг и не однажды советовал:

- Вы - не увлекайтесь, в книгах всё очень прикрашено, искажено в ту или иную сторону. Большинство пишущих книги - это люди вроде нашего хозяина, мелкие люди.

Подобные суждения казались мне смелыми и подкупали меня.

Как-то раз он спросил меня:

- Вы читали Гончарова?

- "Фрегат "Паллада"".

- Это очень скучно, "Паллада". Но вообще Гончаров - самый умный писатель в России. Советую прочитать его роман "Обломов". Это наиболее правдивая и смелая книга у него. И вообще в русской литературе - лучшая книга...

О Диккенсе он говорил:

- Это - чепуха, уверяю вас... А вот в приложениях к газете "Новое время" печатается весьма интересная вещь "Искушение святого Антония" - это вы прочитайте! Вы, кажется, любите церковь и всё это, церковное? "Искушение" вам будет полезно...

Он сам принес мне пачку приложений, я прочитал мудрую работу Флобера; она напомнила мне бесчисленные жития святых, кое-что из историй, рассказанных начетчиком, но особенно глубокого впечатления не вызвала; гораздо более мне понравились напечатанные рядом с нею "Мемуары Упилио Файмали, укротителя зверей".

Когда я сознался в этом вотчиму, он спокойно заметил:

- Значит - вам еще рано читать такие вещи! Но - не забывайте об этой книге...

Иногда он долго сидел со мною, не говоря ни слова, только покашливая и непрерывно исходя дымом. Его красивые глаза жутко горели. Я тихонько смотрел на него и забывал, что этот человек, умирающий так честно и просто, без жалоб, когда-то был близок моей матери и оскорблял ее. Я знал, что он живет с какой-то швейкой, и думал о ней с недоумением и жалостью: как она не брезгует обнимать эти длинные кости, целовать этот рот, из которого тяжко пахнет гнилью? Так же, как, бывало, Хорошее Дело, вотчим неожиданно говорил что-то очень свое: