Каменщик сердито перебивает:

- Да разве в том дело, что сыт да пьян?

- В чём ино?

- Дело - в слове!

- Ну, в слова его я не вникал,- словами я и сам преизбыточно богат...

- Мы Тушникова, Дмитрия Васильича, довольно хорошо знаем,- обиженно говорит Петр, а Григорий молча опустил голову и смотрит в свой стакан.

- Я - не спорю,- примирительно заявляет Осип.- Это вот я всё Максимычу нашему говорю про разные пути-дороги до куска...

- По иным дорогам и в острог попадают...

- Редко ли! - соглашается Осип.- Не со всякой тропы попадешь в попы, надо знать, где свернуть...

Он всегда немножко поддразнивает благочестивых людей - штукатура и каменщика; может быть, он не любит их, но ловко скрывает это. Его отношение к людям вообще неуловимо.

На Ефимушку он смотрит как будто мягче, добрее. Кровельщик не вступает в беседы о боге, правде, сектах, о горе жизни человеческой - любимые беседы его друзей. Поставив стул боком к столу, чтобы спинка стула не мешала горбу,- он спокойно пьет чай, стакан за стаканом, но вдруг настораживается, оглядывая дымную комнату, вслушиваясь в несвязный шум голосов, вскакивает и быстро исчезает. Это значит, что в трактир пришел кто-то, кому Ефимушка должен, а кредиторов у него - добрый десяток, и - так как некоторые бьют его - он бегает от греха.

- Сердются, чудаки,- недоумевает он,- да ведь кабы я имел деньги, али бы не отдал я?

- Ах, сухостой горький...- напутствует его Осип.

Иногда Ефимушка долго сидит задумавшись, ничего не видя, не слыша; скуластое лицо смягчается, добрые глаза смотрят еще добрее.

- О чем задумался, служивый? - спрашивают его.

- Думаю,- быть бы мне богатому, эх - женился бы на самой настоящей барыне, на дворянке бы, ей-богу, на полковницкой дочери, примерно, любил бы ее - господи! Жив сгорел бы около нее... Потому что, братцы, крыл я однова крышу у полковника на даче...

- И была у него дочь вдовая,- слыхали мы это! - недружелюбно прерывает Петр.

Но Ефимушка, растирая ладонями колена, покачивается, долбя горбом воздух, и продолжает:

- Бывало, выйдет она в сад, вся белая да пышная, гляжу я на нее с крыши, и - на что мне солнышко, и - зачем белый день? Так бы голубем под ноги ей и слетел! Просто - цветок лазоревый в сметане! Да с этакой бы госпожой хоть на всю жизнь - ночь!

- А жрать чего стали бы? - сурово спрашивает Петр, но это не смущает Ефимушку.

- Господи! - восклицает он.- Да много ли нам надобно? К тому же она богатая...

Осип смеется:

- И когда ты, Ефимушка, расточишь себя в делах этих, расточитель?

Кроме женщин, Ефимушка ни о чем не говорит, и работник он неровный то работает отлично, споро, то у него не ладится, деревянный молоток клеплет гребни лениво, небрежно, оставляя свищи. От него всегда пахнет маслом, ворванью; но у него есть свой запах, здоровый и приятный, он напоминает запах свежесрубленного дерева.

С плотником интересно говорить обо всем; интересно, но не очень приятно, его слова всегда тревожат сердце, и трудно понять, когда он говорит серьезно, когда шутит.

С Григорием же всего лучше говорить о боге, он любит это и в этом тверд.

- Гриша,- спрашиваю я,- а знаешь: есть люди, которые не верят в бога?

Он спокойно усмехается:

- Как это?

- Говорят: нет бога!

- О! Вона что! Это я знаю.

И, отмахиваясь рукою от невидимой мухи, говорит:

- Еще царем Давидом, помнишь, сказано: "Рече безумен в сердце своем: несть бог",- вон когда еще говорили про это безумные! Без бога - никак нельзя обойтись...

Осип как будто соглашается с ним:

- Отними-ка у Петрухи бога-то - он те покажет кузькину мать!

Красивое лицо Шишлина становится строгим; перебирая бороду пальцами с засохшей известью на ногтях, он таинственно говорит:

- Бог вселен в каждую плоть; совесть и всё внутреннее ядро - от бога дано!

- А - грехи?

- Грехи - от плоти, от сатаны! Грехи - это снаружи, как воспа, не более того! Грешит всех сильней тот, кто о грехе много думает; не поминай греха - не согрешишь! Мысли о грехе - сатана, хозяин плоти, внушает...

Каменщик сомневается:

- Что-то не так будто бы...

- Так! Бог - безгрешен, а человек - образ и подобие его. Грешит образ, плоть; а подобие грешить не может, оно - подобие, дух...

Он победно улыбается, а Петр ворчит:

- Это будто бы не так...

- А по-твоему,- спрашивает Осип каменщика,- не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься?

- Так-то надежнее будто! Чёрта забудешь - бога разлюбишь, говорили старики...

Шишлин непьющий, он пьянеет с двух рюмок; тогда лицо его становится розовым, глаза детскими, голос поет.

- Братцы мои, как всё это хорошо! Вот живем, работаем немножко, сыты, слава богу,- ах, как хорошо!

Он плакал, слезы стекали ему на бороду и светились на шёлке волос стеклянными бусами.

Его частые похвалы жизни и эти стеклянные слезы были неприятны мне,бабушка моя хвалила жизнь убедительнее, проще, не так навязчиво.

Все эти разговоры держали меня в постоянном напряжении, возбуждая смутную тревогу. Я уже много прочитал рассказов о мужиках и видел, как резко не похож книжный мужик на живого. В книжках все мужики несчастны; добрые и злые, все они беднее живых словами и мыслями. Книжный мужик меньше говорит о боге, о сектах, церкви,- больше о начальстве, о земле, о правде и тяжестях жизни. О женщинах он говорит тоже меньше, не столь грубо, более дружелюбно. Для живого мужика баба - забава, но забава опасная, с бабой всегда надо хитрить, а то она одолеет и запутает всю жизнь. Мужик из книжки или плох или хорош, но он всегда весь тут, в книжке, а живые мужики ни хороши, ни плохи, они удивительно интересны. Как бы перед тобою ни выболтался живой мужик, всегда чувствуется, что в нем осталось еще что-то, но этот остаток - только для себя, и, может быть, именно в этом несказанном, скрытом - самое главное.

Изо всех книжных мужиков мне наибольше понравился Петр "Плотничьей артели"; захотелось прочитать этот рассказ моим друзьям, и я принес книгу на Ярмарку. Мне часто приходилось ночевать в той или другой артели, иногда потому, что не хотелось возвращаться в город по дождю, чаше - потому, что за день я уставал и не хватало сил идти домой.

Когда я сказал, что вот у меня есть книга о плотниках, это всех живо заинтересовало, а Осипа - особенно. Он взял книгу из рук у меня, перелистал ее, недоверчиво покачивая иконописною головой.