Своей задачей евразийцы считали внедрение в сознание российской интеллигенции мысли о решительном отказе от европоцентризма и необходимости новой попытки национального самопознания. В результате такой попытки, согласно их утверждениям, очевидным станет наличие в российском характере и культуре туранских элементов, азиатской составляющей российской самобытности (недаром программный сборник статей был назван евразийцами «Исход к Востоку»). Но и этот элемент евразийского кредо не был нов: Леонтьев за 50 лет до изданного в Софии сборника страстно критиковал европоцентризм и убеждал читателя, что российская культура не может быть сведена к славянской, что в ней велика доля восточной составляющей. Константин Николаевич писал, что «в характере русского народа есть очень сильные и важные черты, которые гораздо больше напоминают турок, татар и др азиятцев… чем южных славян»[704], и называл русских «славяно-туранцами».

Евразийцы были убеждены, что здоровое общество может быть основано только на вере, на связи человека с абсолютным началом, с Богом. Они подчеркивали, что историческое бытие России-Евразии на протяжении столетий определялось не только социально-этнографическим своеобразием, но и православными основаниями культуры. Поэтому, с их точки зрения, требование национального самопознания, создания подлинной национальной культуры невозможно без православия. И опять — родственность такого подхода леонтьевскому! Леонтьев предлагал именно православие, а не племенной принцип положить в основание грядущего Восточно-Православного союза, с которым связывал будущее России. В этом пункте евразийцы были приглушеннее, чем их предтеча, но перекличка идей не вызывает сомнения.

Представители евразийства вызвали раздражение многих представителей русской эмиграции, выдвинув идеократическую концепцию государства. По мысли евразийцев, идеократия — надклассовое государство, подчиненное не интересам отдельной социальной группы, а некой высшей идее. Это государство «социальной справедливости и правды», в котором классовый принцип должен быть заменен принципом наднациональной общности. Вряд ли Леонтьев согласился бы на то, чтобы государство вдохновлялось социальной справедливостью. Его идеей надклассового государства, напротив, стало бы неравенство: «…опыт столетий доказал везде, что… они (люди. — О. В.) не должны быть равны или равно поставлены и что „благоденствия“ никакого никогда не будет»[705]. Но государство у Леонтьева тоже было идеократией, он тоже вел речь о подчинении идее, а не классовым интересам. Возможно, Леонтьев был даже последовательнее евразийцев, поскольку не сомневался, что тенденции эгалитаризма, уравнительности как раз и являются результатом европейского влияния, от которого надо освобождаться. Если бы существовала машина времени, евразийцы и Леонтьев вполне могли бы оказаться приятелями.

Второй момент, который обращает на себя внимание в «Письмах о Восточных делах», — неуверенность в том, что будущее России будет связано с цветением и развитием, что Россия непременно новое слово скажет миру. Пессимистические нотки на этот счет встречались в письмах Леонтьева, но одно дело — личная переписка, другое — статья. Константин Николаевич не сомневался, что у России заметная будущность, но вот какая? Явит ли Россия миру культурное здание, «небывалое по пестроте своей», или восторжествует над всеми только для того, чтобы «всех смешать и… погубить»? «Вредна или полезна будет эта будущность России для остального человечества, разрушительная она будет или созидающая, — это другой вопрос» [706], — писал Леонтьев. Со временем его надежды на цветение будут становиться всё слабее.

В этом цикле леонтьевских статей содержался и прогноз развития событий на Босфоре. Он был уверен, что главным врагом России в этом регионе является Англия («не столько Мусульманство, сколько Англия наш естественный и вечный враг на Востоке» [707]). Но и без падения Австрии (в котором он не сомневался, и история его ожидания подтвердила) развязывание узла славянских проблем в Юго-Восточной Европе невозможно. Потому наилучшим сценарием развития событий для России является война — с Англией, с Австрией, не суть важно. Восточный вопрос быстрее и правильнее можно решить с помощью военных действий, чем дипломатических переговоров. «Чем скорее война, тем выгоднее для высшего идеала!» [708]Леонтьев, в отличие от Льва Толстого, вооруженное насилие считал естественным способом разрешения проблем. Подчас — благодетельным, сплачивающим нацию, дающим ей ясную цель.

В результате удачной войны (а Леонтьев верил в успех России) Константинополь-Царьград может стать общеполитическим, культурным и религиозным центром православного объединения. Леонтьев специально оговаривался, что столицей России (вместо Петербурга) Царьград быть не может, — он не должен стать частью Российской империи, только тогда речь можно будет вести не о присоединении восточных христиан к России, а об объединении с ними. Завоевание Царьграда «освежит» и саму Россию: «…будут тогда две России, неразрывно-сплоченные в лице Государя: Россия — Империя с новой административной столицей (в Киеве) и Россия — Глава Великого Восточного Союза с новой культурной столицей на Босфоре» [709]. А как же Петербург, это российское «окно в Европу», прорубленное Петром? «…Чем скорее станет Петербург чем-то вроде балтийского Севастополя или балтийской Одессы, тем… лучше… для нас»[710].

В то, что Константинополь несомненно будет «нашим», верили многие — славянофил Аксаков, почвенник Достоевский, анархист и панславист Бакунин[711]. Да и про Восточный союз они тоже мечтали — хотя и по-разному его представляли. Но главная неудача предвидений Леонтьева все-таки не в том, что Константинополь стал Стамбулом, а не Царьградом. Для Леонтьева важнее всего было размежеваться с Европой, отгородиться от нее, спастись от бацилл либеральной холеры, грозящих заражением. Не получилось. Вернее, «железный занавес» в российской истории, конечно, был, но уже после заражения и болезни — тогда от бацилл уравнительности спасаться приходилось уже Европе…