на ее легкие туфельки на утоптанной тропинке среди глубокого снега, потом взял двумя грязными руками воротник ее пальто и с почти женской мягкостью поднял его, блеклые глаза смотрели на нее с выражением одновременно неистовым, яростным и нежным; он подтолкнул ее вперед, погладил по спине и даже резковато шлепнул по заду. — Бежи, — сказал он. — Бежи.

Потом они увидели тропинку, пересекающую узкую долину, и пошли по ней. То есть это была не совсем тропинка, — очищенная от снега или утоптанная, — просто здесь высота снега была чуть меньше, она была не шире человеческого тела, — узкий проход между двумя снежными берегами, — и потому в некотором роде была защищена от ветра. — Может быть, он живет на шахте, а домой приходит только на уикэнды, — сказала Шарлотта.

— Но мне сказали, что он женат. Что же она тогда делает?

— Может быть, и этот поезд тоже ходит раз в неделю.

— Не нужно было тебе ходить к машинисту.

— Но его жену мы тоже не видели, — сказала Шарлотта. Она в раздражении прищелкнула языком. — Это было даже не смешно. Извини меня, Уилбурн.

— Извиняю.

— Извините меня, горы. Извини меня, снег. Кажется, я сейчас замерзну.

— Во всяком случае, сегодня утром ее там не было, — сказал Уилбурн. Как не было на шахте и управляющего. Они выбрали себе дом, выбрали не случайно и не потому, что он был самый большой — таким он не был, — и даже не потому, что увидели термометр (он показывал четырнадцать градусов ниже нуля) у дверей, а просто потому, что это был первый дом, к которому они подошли, а они оба сейчас впервые в жизни самыми своими костями, самыми внутренностями поняли, что такое настоящий холод, холод, который оставлял нестираемую и незабываемую отметину где-то в душе и в памяти, как опыт первой любви или опыт лишения человека жизни. Уилбурн стукнул в дверь рукой, которая даже не почувствовала дерева, и, не дожидаясь ответа, открыл ее и втолкнул Шарлотту в единственную комнату, где мужчина и женщина, сидевшие в одинаковых шерстяных рубахах, джинсовых брюках и шерстяных носках над затрепанной колодой карт, разложенной для какой-то игры на доске, лежащей на бочонке, в удивлении подняли на них глаза.

— Вы хотите сказать, что вас сюда послал он? Сам Каллаган? — спросил Бакнер.

— Да, — сказал Уилбурн. Он слышал, как Шарлотта и миссис Бакнер футах в десяти от него, там, где Шарлотта остановилась у печки (в качестве топлива в ней использовался бензин; когда его поджигали спичкой — что происходило только после того, как им приходилось гасить ее, чтобы заправить опустевшую емкость, потому что вообще-то она горела не переставая, днем и ночью, — он загорался с жутким хлопком и вспышкой, к которым с течением времени Уилбурн сумел привыкнуть и, подходя к ней со спичкой, даже перестал крепко сжимать губы, чтобы сдержать сердцебиение), разговаривали друг с другом: «Это вся одежда, которую вы привезли с собой? Вы же замерзнете. Бак должен сходить на склад». — Да, — сказал Уилбурн. — А что? Кто еще мог меня сюда послать?

— Вы… гм… ничего с собой не привезли? Ни письма, ничего?

— Нет, он сказал, мне ничего…

— А, понимаю. Вы сами заплатили за дорогу. За железнодорожные билеты.

— Нет. Их оплатил он.

— Черт меня побери, — сказал Бакнер. Он повернулся к жене. — Ты слышала, Билл?

— А что? — спросил Уилбурн. — Что-нибудь не так?

— Да нет, ничего, — сказал Бакнер. — Мы пойдем на склад, подберем вам что-нибудь в чем спать и какую-нибудь одежду потеплее той, что на вас. Он вам даже не сказал, что нужно купить тулупы?

— Нет, — сказал Уилбурн. — Но дайте мне сначала согреться.

— В этих краях вы никогда не согреетесь, — заметил Бакнер. — Если будете сидеть у печки, пытаясь согреться, дожидаясь, когда станет тепло, вы никогда и шагу не ступите. Будете голодать, но даже не встанете, чтобы заполнить емкость бензином, когда он выгорит. Дело в том, что вы должны принять это как данность — вам здесь всегда будет холодновато, даже в постели; вы просто занимайтесь своими делами и через какое-то время привыкнете и забудете о холоде, а потом даже не будете замечать, что вам холодно, потому что тогда уже забудете, что это такое — тепло. Так что пойдем. Можете взять мое пальто.

— А как же вы?

— Это не далеко. У меня есть свитер. А потом, когда будем нести вещи, согреемся немного.

Склад представлял собой такой же металлический домик в одну комнату, наполненный металлическим холодом и приглушенным металлическим светом отраженного снега, проникавшим через единственное окно. Холод внутри был просто убийственным. Воздух там был как желе, почти что затвердевший на ощупь, тело теряло желание двигаться, что было вполне естественно, так как даже просто дышать, жить в этой атмосфере и то было нелегко. По обеим сторонам стояли деревянные полки, мрачные и пустые, кроме самых нижних, словно это помещение представляло собой своего рода термометр для измерения не температуры, а остатков жизненных сил, неопровержимая стоградусная шкала (Нужно нам было привезти с собой Вонючку, уже успел подумать Уилбурн), сокращающаяся в объеме ртуть мистификации, жоторая даже не была грандиозной. Они собрали в кучу одеяла, тулупы, шерстяное белье, галоши; на ощупь вещи были тверды, как лед, как металл; когда они несли их назад в домик, легкие Уилбурна (он забыл о том, что здесь высокогорье) с трудом перекачивали жесткий воздух, который обжигал их, как огонь.

— Значит, вы врач, — сказал Бакнер.

— Врач компании, — уточнил Уилбурн. Они уже вышли со склада. Бакнер запер дверь. Уилбурн поглядел на другую сторону каньона, на противоположную стену с неглубоким безжизненным шрамом ствола шахты и кучи отходов. — Что-нибудь не так, а?

— Я объясню вам попозже. Так вы врач?

Теперь Уилбурн посмотрел на него. — Я же только что сказал вам. Что вы имеете в виду?

— Значит, у вас должна быть какая-нибудь бумажка. Как их там называют — диплом?

Уилбурн снова посмотрел на него. — На что вы намекаете? Перед кем я несу ответственность за мои знания — перед вами или перед тем, кто платит мне зарплату?

— Зарплату? — Бакнер расхохотался. Потом он остановился. — Пожалуй, я ошибся. Я не хотел вас обижать. Когда в наши края приезжает кто-нибудь и ты предлагаешь ему работу, а он заявляет, что умеет ездить на лошади, то нам нужны доказательства его умения, и он не должен сердиться, когда от него просят этих доказательств. Мы даже даем ему лошадь, чтобы он мог проявить себя, только мы даем ему не самую лучшую из наших лошадей,