смотрят на дверь, в которую он вошел. И он понял, что его ждет, и, вероятно, даже то, что готов к этому. — Послушай, Гарри, — сказала она. — Они собираются уезжать. Здесь все кончено, а у них только три сотни долларов, чтобы добраться туда, куда им надо, и перебиться, пока он не найдет работу. Поэтому им и нужно что-то делать, пока еще не поздно.

— И нам тоже нужно что-то делать, — сказал он. — А у нас и трех сотен нет.

— Но у нас нет и ребенка в перспективе. Мы оказались везучее, чем они. Ты же сказал, что это просто, что только одна из десяти тысяч умирает, что ты знаешь, как это делается, что ты не боишься. А риск они готовы взять на себя.

— Тебе что — так уж сильно нужна эта сотня долларов?

— Я разве когда-нибудь, хоть когда-нибудь говорила о деньгах, кроме тех моих ста двадцати пяти долларов, которые ты не хотел брать? Ты знаешь это. Как я знаю то, что ты не возьмешь их деньги.

— Извини. Я не это имел в виду. Я отказался потому, что…

— Они попали в беду. Представь, что в таком же положении оказались мы. Я знаю, тебе бы пришлось пожертвовать чем-нибудь. Но мы уже пожертвовали многим, пожертвовали ради любви и не жалеем.

— Нет, — сказал он. — Не жалеем. И никогда не будем жалеть.

— И это тоже ради любви. Может быть, не нашей. Но все равно любви. — Она подошла к полке, на которой лежали их вещи, и сняла с нее тощий чемоданчик с инструментами, которыми его снабдили перед отъездом из Чикаго, дав еще и два железнодорожных билета. — Ему будет приятно узнать, если только до него дойдет, что ты воспользовался ими единственный раз, и то только для того, чтобы отсечь его управляющего от шахты. Что еще тебе нужно?

К Уилбурну подошел Бакнер. — Ты в порядке? — спросил он. — Я не боюсь, и она тоже, потому что ты в порядке. Уж за месяц-то я кое-что узнал о тебе. Может быть, если бы ты быстро согласился, сразу лее, в тот самый день, я и не позволил бы тебе. Я бы опасался. Но сейчас — нет. Весь риск я беру на себя, и я не забуду своего обещания: ты останешься в стороне. И заплачу тебе не сотню, а, как я и говорил, — сто пятьдесят.

Он пытался ответить «нет», пытался изо всех сил. Да, — спокойно подумал он, — я пожертвовал многим, но явно не этим. Честность во всем, что касается денег, порядочность, степень, — и потом какое-то кошмарное мгновение он думал: А может быть, в первую очередь я и пожертвовал любовью, но вовремя оборвал эту мысль; он сказал: — У тебя на это не хватило бы денег, даже если бы тебя звали Каллаган. Весь риск возьму на себя я.

Три дня спустя они вместе с Бакнерами, никого не встретив, пересекли каньон, направляясь к стоящему под парами поезду. Уилбурн настойчиво отказывался даже от сотни долларов и наконец согласился принять вместо них расписку на сто долларов из тех денег, что компания была должна Бакнеру и которые, как они оба прекрасно знали, никогда не будут выплачены, они договорились, что на эту сумму Уилбурн возьмет съестные припасы со склада, ключ от которого сдал ему Бакнер. — Это глупость какая-то, — заметил Бакнер. — Склад в любом случае принадлежит тебе.

— Так у нас будет все в порядке с бухгалтерией, — сказал Уилбурн.

Они прошли по тропинке, которая не была тропинкой, к поезду, паровозу, у которого не было ни переда, ни зада, к трем платформам для руды, к игрушечному вагончику. Бакнер оглянулся на шахту, на зияющее отверстие, на кучу отходов, уродующих чистейший снег. Погода была ясная, холодное солнце низко стояло над зубчатыми розоватыми пиками на фоне неба невероятной голубизны. — Что они подумают, когда узнают, что ты уехал?

— Может быть, решат, что я сам поехал за деньгами. Ради тебя хотелось бы надеяться, что они так и решат. — Потом он сказал: — Им здесь лучше. Никаких тебе забот о жилье и всяких таких вещах, ни пьянок, ни похмелий, еды достаточно, чтобы продержаться до весны. И потом у них есть занятие, есть чем заполнить дни, а по ночам можно лежать в постели и подсчитывать сверхурочные. Человек может долго ждать того, что, как он считает, должен получить. К тому же, может, он и пришлет хоть какие-то деньги.

— Ты веришь в это?

— Нет, — ответил Бакнер. — И ты тоже не верь.

— Думаю, я никогда и не верил, — сказал Уилбурн. — даже в тот день у него в офисе. В тот день верил, наверно, даже меньше, чем в любое другое время. — Они стояли чуть в стороне от двух женщин. — Слушай, когда выберешься отсюда и будет возможность, покажи ее врачу. Хорошему. И расскажи ему правду.

— Зачем? — сказал Бакнер.

— Я прошу тебя. Так у меня на душе будет спокойнее.

— Не, — сказал другой. — С ней все в порядке. Потому что с тобой все в порядке. Если бы я не был уверен в тебе, неужели, ты думаешь, я бы позволил тебе сделать это? — Время пришло; паровоз дал по-петушиному срывающийся, резкий свисток, Бакнеры залезли в вагончик, и поезд тронулся. Только несколько мгновений Шарлотта и Уилбурн смотрели ему вслед, потом Шарлотта повернулась и сразу же побежала. Солнце почти зашло, пики стояли загадочные и нежные, небеса отливали янтарем и лазурью; на мгновение до Уилбурна донеслись голоса из шахты, безумные, слабые и неразборчивые.

— О господи! — воскликнула Шарлотта. — Давай мы сегодня даже есть не будем. Скорее. Бегом. — Она побежала, потом остановилась и повернулась, отраженный розоватый свет разрумянил ее широкое грубоватое лицо, глаза сияли зеленоватым светом над бесформенным овчинным воротником бесформенного пальто. — Нет, — сказала она. — Ты беги впереди, чтобы я могла нас обоих раздевать на снегу. Только беги. — Но он не пошел вперед, даже не побежал, он пошел так, чтобы видеть, как уменьшается ее фигура на тропинке, которая не была тропинкой, как взбирается вверх к домику по другой стене каньона, и, глядя на нее, он подумал, что ей вообще не следовало бы носить брюки, хотя носила она их с той же забывчивой непринужденностью, что и платья, он вошел в домик и увидел, что она стаскивает с себя даже шерстяное белье. — Скорее, — сказала она. — Скорее. Шесть недель. Я почти забыла, как это делается. Нет, — сказала она. — Никогда не забуду. Это невозможно забыть, спасибо тебе, Господи.

Они не встали,