— Но ведь когда-нибудь ему придется это сказать… Или вы думаете, что ваш муж скоро поправится?

— А что, это полностью исключено?

— История медицины знает подобные случаи… Но при таком обширном кровоизлиянии… Вы хоть понимаете, что вам предстоит?

— Догадываюсь, — сказала я.

— Боюсь, что даже не догадываетесь… Инсульт инсульту рознь. Бывают более легкие случаи, а бывают такие, как ваш… Тут возможны лишь некоторые улучшения…

Он изучающе посмотрел на меня и отрицательно покачал головой.

— Вряд ли они вас устроят… Например, он сможет сидеть, потом, может быть, вставать и делать несколько шагов по дому… Но при этом скорее всего он будет приволакивать левую ногу. Левая рука у него, вероятнее всего, так и останется обездвиженной… Разумеется, и речи никакой не может быть, чтобы он вернулся на флот. Инвалидом первой группы он останется на всю жизнь при любом раскладе… А это значит, что вам предстоит жить только на его пенсию, которая не будет столь велика, как этого хотелось бы…

— И что вы мне предлагаете? — спросила я.

— Я не могу вам ничего предлагать — это ваша жизнь и вы вольны распоряжаться ею как захотите… Я понимаю, что могу вас обидеть, но мой врачебный долг проинформировать вас, что существуют специальные лечебные заведения, где такие больные, как ваш муж, могут находиться до самого конца…

— Это значит, что вы ему отказываете в малейшем шансе на выздоровление? — спросила я, стараясь не повышать тона.

— Я не Господь Бог, чтобы кому-то что-то давать или в чем-то отказывать. Я делаю что могу. В данном случае я говорю только о вас.

— Что обо мне говорить, я здорова, — перебила его я.

— Это сейчас вы здоровы! — Он повысил тон. — Сейчас вам кажется, что вы справитесь. И сына вырастите и мужа на ноги поставите. Дай вам Бог. А если не поставите? Если промучаетесь несколько лет, а он не поднимется? Вы подумали, что с вами будет? Если он не оправдает ни одной вашей надежды? А если вы на нервной почве свалитесь? Кто будет вас кормить? Левушка?

— Зачем вы меня запугиваете?

— Я просто хочу, чтоб вы знали, на что идете…

— И все-таки — есть у него шанс или нет?

— То есть сможет ли он в один прекрасный день встать, отряхнуться и стать прежним Родькой, блестящим офицером, великолепным гитаристом и душой компании? Такого шанса у него нет, если, конечно, Господь не явит чуда…

— А если чудо произойдет?

— Это уже не по моему ведомству, Мария Львовна, — развел руками главврач.

Так мы с ним в тот день ничего не решили. Родион оставался в госпитале. Я не знала, что предпринять…

12

Через несколько дней я позвонила в Москву, Татьяне.

Больше посоветоваться мне было не с кем. Она была в курсе моих печальных дел. Я ей часто писала письма.

— Возвращайся, — сказала Татьяна, выслушав меня. — Перевози его в Москву. Врачи, я думаю, здесь не хуже…

— Танька, — всхлипнула я. — Ты одна меня понимаешь…

Дело в том, что за день до этого мы поссорились с Тасей.

Мы сидели у меня на кухне, пили коньяк, принесенный ею из офицерского буфета, и обсуждали мою безрадостную жизнь…

— Да я по себе знаю, как это быть при муже и без мужика, — сочувственно сказала Тася, выпуская тугую струю дыма в приоткрытую форточку.

— Откуда же ты знаешь? — удивилась я.

— Да когда мой начал хорошо пить, ты думаешь, он хоть на что-нибудь был способен?

— Ну и как же ты обходилась?

— Да вот обходилась… — усмехнулась Тася. — Перешла на самообслуживание… Целый год так жила…

Она с вызовом посмотрела на меня, готовая дать отпор на любую мою неправильную реакцию. Я в ответ понимающе покачала головой.

— Что же ты его раньше не бросила?

— А что ты своего не бросаешь? — недобро прищурилась Тася. — Дурой была, потому и не бросила. Все надеялась, что он завяжет… Он ведь каждое утро обещал, что все, в последний раз, вот только здоровье поправит — и шабаш, на всю жизнь… Только здоровье. Ведь если не опохмелиться, то и умереть можно… А я, как девочка, каждый раз ему верила… Дура, просто дура! Но все-таки была надежда…

— А у тебя?..

Мы печально выпили еще по одной. Тася, достав из трех литровой банки, принесенной ею же, соленый огурец и, смачно откусив половину, с громким хрустом принялась жевать. Остатки огурца она плюхнула обратно в банку.

— Знаешь медицинские частушки? — спросила она с набитым ртом.

— Таська… — осуждающе покачала головой я.

— А чего? Жизнь есть жизнь! Что же нам теперь, и рта раскрыть нельзя? Что, твоему Родечке — дай Бог ему поправиться — легче станет, если мы будем молчать, как рыбы об лед?..

Похоже было, что Тася клюкнула где-то и до меня. Я не стала с ней препираться. В конце концов, она не со зла, решила я. А без нее мне было бы во сто раз тяжелее…

— Ты слушай, слушай. Частушки прямо про нас с тобой:

Подружка моя,

передай по рации,

третий месяц у меня

нету менструации…

Она икнула.

— Ой это еще не про нас. А вот про нас. Значит, одна поет:

Подружка моя,

не снесу я факта,

мой миленочек вчера

умер от инфаркта!

— Ой!

Таська снова икнула, глотнула огуречного рассола прямо из банки и продолжила:

— А другая ей отвечает:

Подружка, из беды

ты не делай культа,

твой миленок от — инфаркта,

а мой — от инсульта…

Очевидно, по моему лицу она все же поняла, что не то сморозила, и пробормотала, как бы извиняясь:

— Не бери в голову, Маруся. Жизнь есть жизнь, а из песни слова не выкинешь! Давай еще по граммулечке!

Она налила, выпила, не дожидаясь меня, и зажевала своим надкушенным огурцом, выловив его из банки.

— А вот у нас в деревне, — сказала она, — у одной боевой бабочки тоже мужика парализовало…

— Ну и что?

— А ничего? Жила в свое удовольствие. Ни одного не пропускала…

— Да… Да как же она могла? — от возмущения у меня перехватило дыхание.

— А вот так и могла! — с неожиданной злостью отрезала Тася. — С него, говорит, хватит того, что я его кормлю да каждый день из-под него убираю… А мою молодую жизнь заедать я ему не позволю. И потом, говорит, ему же все равно не нужно… Не пропадать же добру!

— Знаешь что, — по возможности спокойно сказала я, — чтобы я об этой суке больше не слышала!