На балюстраде ротонды стояла фотография Альберта Эйнштейна в затейливой рамке, сплошь усыпанной морскими ракушками и нарядными камушками, какие продают в сувенирных лавках на приморских базарах.

— Образ Эйнштейна необходимо присутствует при всех операциях со временем. Согласно теории относительности, воздействие на время сказывается на пространстве, увеличивая или уменьшая последнее. Если переход времени в пространство осуществляется удачно, на рамке загораются огоньки и Эйнштейн высовывает язык…

Среди тикающих часов возвышался кубический алтарь, накрытый пологом. Подле него стоял знаменитый авгур, вавилонский гадатель, персидский кудесник, халдейский волхв. Босой, в рубище, с противогазной сумкой чрез плечо, лохматый и лобастый, с безумными блестящими глазами, он напоминал Алексея Венедиктова с «Эха Москвы». В его первобытном облике дышала истовость кудесника, одержимость повелителя звезд.

— Под пологом содержится бог времени Хронос, который будет извлечен лишь в самый последний момент, перед истреблением 7-го ноября…

Закончив свой краткий экскурс, астролог покинул Стрижайло и вернулся в ротонду, продолжая топать по кругу, измеряя старинным циркулем «хронотоп».

Стрижайло стоял на ветру, чувствуя, как на лицо оседает невидимая роса. На душе было тревожно, мучили дурные предчувствия. С его благословения затевался эксперимент, грозивший поменять устройство Вселенной. Совершалась попытка повернуть историю вспять, управлять временем, вопреки первоначальному замыслу Бога. И это выглядело, как богоборчество. Извлекая крохотный кирпичик мироздания, он рисковал разрушить весь Космос. Выхватывая из круговорота времен, крохотную корпускулу, рисковал поколебать незыблемость причинно-следственных связей, в результате которых сложился существующий мир, его, Стрижайло, присутствие в этом мире, — все могло измениться, разрушиться, увлекая мир в хаос.

Он боялся, что в три часа ночи, когда прозвенят куранты, случится непоправимое. Исчезнут набережная реки, Крымский мост, здание Штаба, церковь в Хамовниках, аттракционы Парка Культуры, и вокруг, вместо Москвы, возникнет другая реальность, иной ландшафт. Быть может, пирамиды, или небоскребы, или горы Большого каньона, или полярные льды. Над головой вместо темных туч распахнется звездное небо, но орнамент звезд будет иной, устрашающий, как на другом континенте, или на другой планете, с жутким огненным рисунком неизвестных созвездий.

Но одновременно с дурными предчувствиями, страхом катастрофических перемен вновь зазвучала тема «иной жизни», которая скрывалось в нем под наслоениями явного, данного в ощущениях бытия, как подземная река скрывается под толщью пород. Эта «другая жизнь», замурованная в очевидные, внешние формы, просилась наружу. Ждала сотрясения, которое расколет тяжкие слои существования, и глубинный поток вырвется на свободу, станет из тайного явным. Стрижайло ждал катастрофы, торопил удар магических сил, который разбросает изуродованные обломки Вселенной, и в открывшейся пустоте просияет восхитительная, желанная сущность. Ждал своего преображения.

Он услышал странные завывания, тихие плачи, медлительные тягучие песнопения. Звездочеты, сидящие на молитвенных ковриках, издавали булькающие, горловые звуки, от которых сжималось сердце. Так звучат пустые тростники, в которых летит ветер. Камни, в которые просачивается и замерзает вода. Песчаные барханы, на вершине которых крутится солнечный вихрь. Звездочеты мерно раскачивались, наклоняли расшитые звездами колпаки, похлопывали ладонями в каменный пол ротонды. Эти магические песнопения и ритмические хлопки создавали колебания мира, вибрацию времени, сотрясение пространства. Им откликались погребенные в песках руины Вавилона, могильники древней Ниневии, каменистые долины Иудеи, по которым бродили народы. Перед путниками волшебно расступались потоки, падала с небес благодатная манна, и в каждом неопалимом цветке звучал голос Бога, и в каждой перламутровой ящерице жил дух накаленных пространств, и в каждой лазурной змейке струилось неуловимое время.

«Иная жизнь» всплывала в нем, еще неявная, затуманенная, как сновидение, в котором мерещились восхитительные, посеребренные снегом поля, заячьи следы в розовом зимнем саду, голубой сладкий дым, летящий из кирпичной трубы, и какая-то чудная женщина с любимым лицом, укутанная в платок, встречает его на крыльце, а он, счастливый и легкий, движется через сад, переставляя красные охотничьи лыжи, большие, как лодки, наступает лыжей на черное сухое соцветье, и оно ломается, рассыпает по снегу легкие семена. Эти виденья просачивались в глазницы вместе со слезами нежности и любви, и Стрижайло боялся спугнуть эти таинственные переживания, которые при неосторожном чувстве или неловкой мысли могли улетучиться, как молитвенная благодать.

Звездочеты раскачивали колпаками, превращая хлопки ладоней в непрерывный вибрирующий гул. Астролог, развевая плащ, все быстрее переставлял свой магический циркуль, напоминая землемера, измеряющего орбиту земли. Небо над ротондой избавлялось от туч, становилось прозрачней. Сквозь легкую дымку возникали розовые нежные луны, голубые и лиловые полумесяцы, окруженные кольцами и коронами алые и золотые планеты. Над ротондой встала волшебная, аметистовая звезда с развеянным серебристым хвостом, медленно плыла, оставляя радужный след.

— Гаспар!.. — воскликнул астролог. Стрижайло, заворожено взирающий на одухотворенные небеса, вспомнил, что этим именем звали одного из волхвов, увидевших Вифлеемскую звезду.

Он ждал приближение чуда. «Иная жизнь» была той подлинной, долгожданной реальностью, что скрывалась под коростой неодухотворенных, бессмысленно прожитых лет. Невидимая миру, неведомая ему самому, протекала подлинная, с огромными событиями и восхитительными впечатлениями жизнь, исполненная нежности, благоговения и любви. Он силился дать ей выход. Ждал, что она проявится, как из сухой, мертвой луковицы вдруг начинает проявляться живой сочный стебель, изумрудный побег, на котором распускается драгоценный алый цветок.

— Мельхиор!.. — воскликнул астролог, переставляя циркуль, продолжая бег по орбите, напоминая всадника на фантастическом деревянном коне. Стрижайло, как сквозь сон, вспомнил, что это имя носил другой волхв, ступавший по ночным озаренным холмам за серебряной Вифлеемской звездой.

Ротонда под ударами звездочетов гудела, словно огромный бубен. Тикали, шелестели и звенели многочисленные часы. Вибрация мира касалась всего сущего, пребывающего во Вселенной. Всякая планета, молекула или атом колебались, готовы были сместиться, стремились занять иное расположение и место. Планеты и луны переливались всеми цветами радуги, как морские раковины. Вокруг звезд возникли прозрачными голубые ореолы, будто их окружала волшебная атмосфера, и каждая мерцала в прозрачном легчайшем зареве. Все двигалось, дышало, меняло свои очертания, будто во Вселенной витал творящий невидимый дух, преображал и сотворял ее заново.

Стрижайло видел, как перед его глазами возникали и пропадали разноцветные точки, мерцающие пылинки, проносились тонкие, как паутинки, траектории. Воздух трепетал, наполнялся легкими спектрами, дышащими пернатыми радугами. Это трепетали потревоженные частицы мироздания, проносились невесомые корпускулы света, дрожали натянутые нити времени. На эти перемены пространства и времени откликалась душа. Молекулы, из которых он состоял, пребывали в возбуждении, увеличивались, сталкивались, производили чуть слышный звук, источали едва различимый свет. Его руки прозрачно светились. Он чувствовал, как приподнялись на голове волосы, пропитанные невидимым электричеством. Тело покалывало от тончайших иголок, будто кожа хотела распасться, плоть освобождалась от материальных субстанций, одухотворялась и облагораживалась. И сквозь одухотворенную, облагороженную плоть просвечивала иная сущность, — прозрачная голубая сердцевина, в которой, словно в коконе, созревал волшебный плод.