— Представляешь, — с восторгом объяснял он другу простую вещь, — теперь не они к своему Рождеству приедут, а мы к их.

— Приска с ума сойдёт, когда узнает… — покачал головой Гвидон, — надо как-то подготовить.

— А ты Ницце сначала позвони, — посоветовал Юлик, — она найдёт, как им сообщить, обеим. А уж потом и мы с тобой звякнем. Идёт? Господи, поверить не могу, восемь лет… Целых восемь лет. И это когда он нам с тобой уже давным-давно год за два считает. Там… — он задрал голову и посмотрел в небо. — Не думает о нас совершенно, совсем мышей ловить перестал.

— Ты это, поосторожней давай, — предупредительно намекнул Гвидон и тоже задрал голову вверх, — жизнь-то вроде продолжается ещё.

— Да это я так, к слову, — тут же согласился Юлик, — по глупости. Кстати, надо будет к Ваньке твоему заскочить, свечечек понаставить. Для мягкой посадки. Ага? И не забудь свежих фоток его прихватить, пусть бабы наши полюбуются.

— Только не Ницца, — покачал головой Гвидон. — Она и раньше никогда не смотрела Ванькины фото. Нет его и нет. Комплекс у неё такой. Ну, это, с другой стороны, и понятно. Драма, всё же, трагедия. Хорошо, сама выжила. Вон, Приска рассказывала, у неё три рубца на левом запястье, длиннющие, и она не шлифует их, ничего. Говорит, хочу, чтобы они мне всегда напоминали, что зло ещё не уничтожено. Мне это, говорит, в работе моей помогает, против них. В смысле, против наших. То есть, я хотел сказать, против этих самых. Ну, ты понял меня, — сказал и тут же вздохнул. — Ладно, не будем о грустном.

— Так я не о ней, — не согласился Юлик, — это ж для Приски твоей. И Норка глянет заодно, как дружили-то хорошо они, помнишь?

— Всё я помню, Юлик. Ничего не забыл, — серьёзно ответил друг, — поэтому и стал неудачником…

Билет был на двадцать четвёртое. Прилёт — в девять вечера по лондонскому времени.

— И скажи Ницце, пусть гуся готовят, мол, ребята просили очень, с грецкими орехами… — добавил Юлик и подумал, как сказать об этом Кирке. Про билеты, визы и вообще. Тоже с ума сойдёт. Замечется. Плакать начнёт. Кинется Петьку прижимать. Чёрт, что ж они все так драмы любят, бабы эти? Короче, всем теперь достанется. Каждому — по своей проклятой причине.

Такому радостному событию незадолго до этого предшествовал факт весьма печальный. Скончался старый друг, вернее, друг из старых времён, Феликс Гурзо, бывший когда-то художником-графиком, небесталанным, но успешно пропившим талант и всё остальное, что должно было остаться в жизни, да не осталось. Умер в одиночестве, в захудалой съёмной однушке на краю Москвы, доживая в нищете и пьянстве. Его и обнаружили-то лишь на четвёртый день, да и то случайно. Дверь квартиры была не заперта и, поддаваясь сквозняку, издавала ржавый петельный скрип. Соседка по лестничной клетке, досыта наслушавшись металлической баллады, вышла угомонить неответственного жильца, но, зайдя, обнаружила мёртвое тело, уткнувшееся головой в блюдце с окурками. Стали выяснять, кто да чей. Пришла милиция и нашла удостоверение члена СХ, датированное пятьдесят пятым годом. Больше ни одного документа не было. Труп по всем статьям получался ничейный. На всякий случай связались с кадрами Союза художников. Там покопались в бумагах и забытую всеми личность признали. Гурзо Феликс Юрьевич. Родные и близкие отсутствуют. Во всяком случае, не установлены. Но слух прошёл, и кое-кто из старой гвардии, кто мог ещё его помнить, объявился предложить помощь. Гвардию представлял Гвидон Иконников в единственном числе. Он и вспомнил, что как-то пьяный Фелька упоминал, что имеет семейное место на Востряковском кладбище. Гордился, помнится, престижной земелькой по соседству с маршалом авиации Красным.

Юлик тоже знался с Фелькой когда-то, как известно, тот купил у него портрет Ирода маслом. Ну, а портрет сыграл не последнюю роль в жизни Шварца. Кому как не Гвидону об этом не знать. Он и подумал сперва, что надо бы Шварцу сообщить, может, поучаствовать захочет в печальной процедуре. Но потом передумал, не решился на контакт идти. Надо будет — в Союзе узнает, некролог, хоть и маленький, будет вроде вывешен в предбаннике. Пока думал про Юлика, добрался до кладбища. Решил на месте всё проверить, что там и как с местом для захоронения покойника Гурзо. Для начала зашёл в контору, поинтересоваться номером участка. Там искали-искали, но ничего не нашли похожего на такую фамилию.

— Тогда скажите мне, где располагается участок маршала Красного, — вежливо попросил Гвидон.

— A-а, это мы сейчас, — угодливо согласился конторский служащий, — это мы мигом подскажем. Есть у нас такой, припоминаю. Вот, правая аллея, номер семнадцать, ряд одиннадцать. Пожалуйте вам.

Начинался сентябрь, из тех редких, от которых ещё не пахнет осенью, но которым удалось утащить с собой остаток крепкого августовского настоя из жаркого тепла, подсохшей, но не потерявшей жгучести зелени и всё не отпускающих тебя летних ожиданий. Это были послепутчевые дни, победные, самые прекрасные дни за все его последние годы.

Через пять минут Иконников стоял у кованой ограды, опоясывающей могилу маршала авиации. Участок был явно ненормативного размера — тройного против стандартно принятого двойного или одинарного. Внутри всё было вымощено шлифованным гранитом дорогого красного колера, с уступом для такой же гранитной скамьи и возвышающимся над могилой памятником Красному. Того же густо-красного гранита. Слева жалкой полоской, схоронившейся за ржавой оградкой, притулился огрызок брошенной в неуходе могильной площадки с небольшой, просевшей в землю и накренившейся матовой плитой в торце. Собственно, весь торец и был занят этим вертикально установленным надгробьем: «Гурзо А. Н. 1895–1970» и ниже «Гурзо О. Б. 1901–1976». Мать и отец.

«Ясно», — подумал Гвидон и двинул обратно, в контору. Там он больше с конторским мужиком разговаривать не стал, сразу направился к кабинету директора. На двери прочёл, на продавленной позолотой табличке: «Сухотерин Фёдор Геннадьевич. Директор Востряковского кладбища». Гвидон толкнул дверь и вошёл. Директор был один, разговаривал по телефону. Увидев посетителя, кивнул на стул. Манжет его рубашки был задран, и оттуда скромно выглядывал золотой «Ролекс». Возраста он был примерно одного с Гвидоном, может, чуть помоложе.

— Слушаю, — не слишком приветливо произнёс Сухотерин, кинув на Иконникова короткий оценивающий взгляд.

— Это я вас сейчас слушать буду, — пожав плечами, сказал Гвидон. — Меня зовут Иконников Гвидон Матвеевич. Скульптор. В данный момент представляю Союз художников Российской Федерации и Академию художеств того же ведомства. И мне поручено разобраться с вашими художествами.

Директор напрягся:

— Это с какими, извиняюсь, художествами? Вы что имеете в виду, уважаемый?

— Я имею в виду не что иное, как криминальные манипуляции с могильными участками, уважаемый, — в том же духе ответил Гвидон. — В частности, противозаконное перемещение памятного надгробья и урезание участка заслуженного человека, ныне покойного, талантливого художника, члена Союза художников с тысяча девятьсот пятьдесят пятого года Гурзо Феликса Юрьевича. Через два дня здесь, на вашем кладбище, состоится захоронение покойного. И что я вижу? Гранит маршала Красного, наехавший на законную территорию товарища Гурзо? — Он пристально посмотрел в глаза Сухотерину. — Скажите, Фёдор Геннадьевич, какую благодарность вы получили от маршальской родни? Ну, какого размера взятку. Или вам лучше рассказать об этом не мне, а сразу органам дознания? Вы вообще представляете, какой шум поднимется, когда сюда съедутся академики, заслуженные люди, представляющие культуру России по всему миру? И обнаружат то… что обнаружат. Да там даже места не оставлено могилу вырыть, всё захапали, негодяи. — Он резко встал. — Значит, так, уважаемый. Если к среде всё не будет восстановлено в первоначальном виде, обещаю вам серьёзнейшие неприятности. Лично займусь доведением вопроса до логического конца. Это вам понятно?